Западноевропейская поэзия XX века - [32]

За горизонтом, под облаком, полным птиц.

Наверно, туда

Уходил

Мой день рожденья, но вдруг —

В край мой из стран блаженных,

Освежая природу и проясняя небо,

Повеяло чудом лета,

Смородиной,

Грушами, яблоками.

И на склоне года я вдруг увидел ребенка,

Который забытым утром шагает с матерью

Сквозь светлые сказки

Солнца

В легендах зеленого храма,

По детству дважды родному.

И детские слезы текли по моим щекам.

Этот лес и река, и море —

Такие же,

Как тогда,

Когда я мальчишкой в затишье летнего зноя

Поверял свою радость камням, деревьям и рыбам,

И пели тайны

Живые,

Пели птицы и волны.

И там был мой день рожденья.

Но погода менялась всерьез, и ожившая радость

Давно ушедшего детства

Запела

В сиянье солнца.

Стал летним полднем тридцатый мой год под небом,

Хотя городок внизу обагрялся кровью октябрьской.

Пусть же сердце

С холма

Поет на границе года.

ГОРБУН В ПАРКЕ Перевод М. Зенкевича

Горбун по парку,

Одинокий сторож,

Среди деревьев бродит, озабочен

С утра, когда откроют доступ

К деревьям и воде, и вплоть до ночи,

Когда звонок закончит день неяркий.

Он черствый хлеб ест на газете просто

И воду пьет из кружки на цепи,

В нее швыряют дети гравий,

Пьет из бассейна, где плывет кораблик,

А ночью в конуре собачьей спит,

Хоть привязать его никто не вправе.

Он рано просыпается, как зяблик,

Как озеро, спокоен на рассвете.

«Эй ты, горбун!» — кричат на дню сто раз

Безжалостные городские дети

И прочь бегут, когда он крик услышит,

Их топот — дальше, тише…

Дразня его и скрючив спину тоже,

Как будто с горбунами схожи,

Они бегут оравой голосистой

Среди зеленого простора,

И, отложив газету, сторож

Железной палкой подбирает листья.

Ночлежник конуры бредет быстрей

Средь нянек и озерных лебедей,

А дети убегают виновато

И с камня прыгают на камень,

Блестя глазами, как тигрята,

А рощицы синеют моряками.

Когда же опустеют все аллеи,

Там мраморная женщина, белея,

Встает перед фонтаном в темноте,

Показывая камня превосходство.

Как будто выпрямив горба уродство,

Она сияет в стройной наготе.

А все деревья запертого сада,

Скамейки, пруд, запоры и ограда,

Вся детвора, вопившая так дико,

Невинная, в цвету, как земляника, —

Все возникает перед горбуном

В собачьей конуре неясным сном.

СРЕДИ ЖЕРТВ УТРЕННЕГО НАЛЕТА БЫЛ СТОЛЕТНИЙ СТАРИК [42] Перевод А. Сергеева

Когда утро едва забрезжило над войной,

Он встал, оделся, из комнаты вышел и умер.

Взрывной волной все двери в домах распахнуло.

Он рухнул на камни, на свой разбитый паркет.

Пусть любимая улочка с траурной черной каймой

Знает, что здесь он на миг задержал рассвет,

Что глаза его были весенние почки и пламя,

Когда со звоном ключи из замков вылетали.

Не ищите обломков жизни в седом его сердце,

Не ждите звона лопаты — уже несется

Небесная «скорая помощь», влекомая смертью.

О, спасите его от этой пошлой кареты!

Утро парит на крыльях его столетья,

И сотня аистов села на руку солнца.

ЖАЛОБА Перевод Арк. Штейнберга

Я был мальчишкой, вдобавок плутом,

II черным прутом от церковных врат

(Старый шомпол вздохнул, подыхая по бабам).

На пальцах я крался в крыжовенных чащах;

Как болтунья-сорока, вопил пугач.

И, завидя девочек, обруч катящих

По ослиным выгонам, плавным ухабам,

Я краснел как кумач и пускался вскачь,

А в качельных, воскресных ночах на лугу

Всю луну лобызал мой растленный взгляд.

Эти жены-малютки, — на кой мне ляд!

Их, поросших листвой, я покинуть могу

В смольно-черных кустах, и пускай скулят!

Я стал ветрогоном, притом — вдвойне,

И черным зверюгой церковных скамей

(Старый шомпол вздохнул, подыхая по сукам).

Не тем пострелом, прильнувшим к луне

Фитильной, но пьяным телком, и мой

Свист всю ночь звучал в дымоходах вертлявых,

Городские кровати взывали ко мне,

Повитухи росли в полночных канавах,

И кого бы ни щупал пьяный телок,

Где б ни буйствовал на травяной простыне,

Что б ни делал бы в смольно-черной ночи, —

Мой трепетный след повсюду пролег.

Мужчиной заправским стал я потом

И черным крестом во храме святом

(Старый шомпол вздохнул, без подруг погибая).

Бренди в расцвете! Я пышно басил;

Нет, не котом с весенним хвостом,

Чья мышь — кипятковая баба любая,

Но бугристым быком, преисполненным сил,

В благодатное лето, в полдневный зной,

Средь пахучих стад. Поостыла вполне

Кровь моя; для чего угодно я мог

Лечь в постель, и хватало этого мне,

Черной, прочной моей душе смоляной.

Я полумужчиной стал поделом,

Как священники остерегали в былом

(Старый шомпол вздохнул над плачевным итогом).

Не телком на цепи, не весенним котом,

Не сельским быком в травостое густом,

Но черным бараном с обломанным рогом.

Из мышьей зловонной норы взвилась

Моя кривляка-душа, и вот

Я дал ей незрячий, исхлестанный глаз,

Клячи сопатой шкуру и стать

И в смольно-черный нырнул небосвод,

Чтоб женскую душу в жены поять.

Ничуть не мужчина я ныне, отнюдь,

Черной казнью плачу за ревущий мой путь

(Старый шомпол вздохнул о неведомой деве).

Окаянный, опрятный, прозрачный, лежу

В голубятне, слушая трезвый трезвон;

В смольно-черном небе душа обрела

Наконец-то жену с ангелочками в чреве!

Этих гарпий она от меня родила.

Благочестье молитвы творит надо мной,

Небеса черный вздох мой последний блюдут,

Мои чресла невинность укрыла в крыла,

Все тлетворные добродетели тут

Мой конец отравляют мукой чумной.

ТЕД ХЬЮЗ

Тед Xьюз