Западноевропейская поэзия XX века - [126]

Покуда свой ад не отыщет — такой совершенный, какой еще может

земля даровать,

С палящим солнцем в лицо и с извечным приказом молчать.

Вот он появился впервые среди литераторов этих ужасных, в кафе,

где царила беспечность,

Пришел, ничего не имея сказать, не считая того, что им найдена

Вечность,

Ничего не имея сказать, не считая того, что мир наш — не тот.

Лишъ один человек — среди смеха, и дыма, и кружек, и этих

моноклей и спутанных грязных бород, —

Лишь один взглянул на ребенка и понял, кто перед ним,

Он взглянул на Рембо — и все кончено было отныне: растаял,

как дым,

Современный Парнас и с ним вместе лавочка эта,

Где, как валики для музыкальных шкатулок, изготовляют сонеты.

Вce разбито, все стало ничем — ни любимой жены, ни прежних

объятий,

Только б вслед за ребенком этим идти… Что сказал он в угаре

мечты и проклятий?

Наполовину понятно, что он говорит, но достаточно и половины.

Вдаль глаза его синие смотрят, и если беду навлекают, то в этом

они неповинны.

Слабый Верден! Оставайся отныне один, ибо дальше не мог ты идти.

Уезжает Рембо, не увидишь его никогда, и в углу твоем можно

найти

Только то, что осталось теперь от тебя — нечто полубезумное,

правопорядку грозящее даже,

И бельгийцы, собрав это нечто, в тюрьме его держат, под стражей.

Он один. Он лишился всех прав и душой погрузился во мрак.

От жены получил он решенье суда: расторгается брак.

Спета Добрая Песня, разрушено скромное счастье его.

На расстоянии метра от глаз, кроме голой стены, — ничего.

Мир, откуда он изгнан, — снаружи. А здесь только тело Поля

Верлена,

Только рана и жажда чего-то, что не ведает боли и тлена.

Так мало оконце вверху, что и свет в нем душу томит.

Неподвижно весь день он сидит и на стену глядит.

Место, где он теперь заключен, от опасности служит защитой,

Это замок, который на муки любые рассчитан,

Он пропитан весь кровью и болью, как Вероники одежды…[184]

И тогда наконец этот образ рождается, это лицо, словно проблеск

надежды,

Возникает из глуби времен, эти губы, которые не говорят,

И глаза эти, что погружают в тебя свой задумчивый взгляд,

Человек этот странный, который становится господом-богом,

Иисус, еще более тайный, чем стыд, и поведавший сердцу о многом.

Если ты попытался забыть договор, что тогда заключил,

О несчастный Верлен, как же ты не умел рассчитать своих сил!

Где искусство — добиться почета со всеми своими грехами?

Их как будто и нет, если скрыть их сумели мы сами.

Где искусство — по мерке житейской, как воск, Евангелье мять?

Грубиян безобразный, ну где тебе это понять!

Ненасытный! Немного вина в твоем было стакане, но густ был

осадок на дне,

Тонкий слой алкоголя — и сахар поддельный в вине,

Было сладости мало — но желчи хватало вполне.

О, как винная лавка редка по сравненью с больничной палатой!

И как редок печальный разгул по сравненью с твоей нищетою

проклятой!

Двадцать лет в Латинском квартале была она так велика, что

скандалом казалась скорей.

Нет земли и отсутствует небо, — ни бога нет, ни людей!

И так до конца, покуда тебе не позволено будет с последним

дыханьем

Погрузиться во тьму, повстречаться со смертью согласно с твоим

пожеланьем:

У проститутки в каморке, прижавшись лицом к половице,

В наготе своей полной, подобно ребенку, когда он родится.

II. НЕИСПРАВИМЫЙ

Он был матросом, не взятым на борт корабля и внушающим

местным властям спасенье.

В кармане его — табака на два су, билет до Парижа, бельгийская

справка из мест заключенья.

Теперь он моряк сухопутный, бродяга, чей путь километров лишен.

Адрес — не установлен, профессии — нет. «Поль Верлен,

литератор…» Известно, что он

В самом деле стихи сочиняет: но Франс к ним суров, и потом

вслед за ним повторяли:

«По-французски пишут затем, чтобы вас понимали».

И, однако, настолько забавен чудак, что однажды его описал он

в романе своем[185].

Для студентов же этот чудак — знаменитость, его иногда угощают

вином.

Но вот то, что он пишет, читать невозможно без раздраженья:

Он нередко размер нарушает, слова у него не имеют значенья.

Не для него литературные премии, не для него благосклонной

критики взгляд.

Разве можно любителя этого ставить с профессионалами в ряд?

Каждый лезет с советами… Сам виноват, если с голоду он умирает.

Мистификатор несчастный, он в сети свои никого не поймает.

Деньги? На профессуру их тратят немало… А тут, как на грех,

Много этих господ, что читать о нем лекции будут потом, наградят

орденами их всех.

Человек этот нам неизвестен, мы не знаем, кто он такой.

Старый лысый Сократ[186] недоволен, ворчит он, тряся бородой;

Потому что полфранка стоит абсент, а ему, чтоб напиться, надо

вчетверо больше платить.

Но ведь пьяным быть лучше, чем на любого из нас походить.

Потому что отравлено сердце его с той поры, как его погубил

Голос женщины, или ребенка, или, может быть, ангела, что с ним

в раю говорил.

Пусть Катюль Мендес будет в славе, а Сюлли Прюдом — великим поэтом[187],

Отказался он от диплома из меди и не жалеет об этом.

Пусть другие оставят себе удовольствия и добродетели, женшин,

сигары, почет и дела.

С безразличьем татарским в каморке валяться он будет в чем мать

родила.

Всех торговцев вином он по имени знает, он в лазарете — как дома.

Но умереть — это лучше, чем походить на сограждан знакомых.