Замурованное поколение - [60]

— Одно дерьмо!

Он берет сдачу, оставляя одну монету, улыбается:

— Вот видишь? Опять-таки равновесие…

Отходим от стойки, и я восклицаю:

— Больше всего меня злит в тебе то, что ты веришь, будто все можно объяснить.

— И ты тоже веришь.

Монфульеда замечает:

— Самая закавыка в том, что если бы обстоятельства были другими, то и мы были бы не такими. Пожалуй, что-то есть в этих теориях…

— Не знаю. Только мне кажется, что мы, собственно говоря, отличаемся завидным здоровьем. Все тела, обладающие хорошей реакцией, здоровы.

Выходим на улицу; дует ветерок.

— Но самыми здоровыми должны быть те, кого болезнь вообще не коснулась.

— Нет. Или, во всяком случае, по-другому.

Я улыбаюсь, пока мы переходим на аллею.

— Монфульеда сказал, что ты скептик. Я думаю, на самом деле ты — оптимист.

— Все мы оптимисты. С того момента, как пробуем хоть что-нибудь сделать…

Монфульеда взрывается:

— Собрать подписи!

— Что бы ни было, лишь бы начать.

Смотрит на часы.

— Ну, я вас покидаю. Иду на площадь Испании.

— Я тоже туда. А ты что будешь делать?

— Пойду спать.

— Завтра придешь?

— Не знаю. Может быть, днем.

— Тогда увидимся.

— Пока.

Расходимся, и я, засунув руки в карманы, шагаю к Университетской площади. Двое полицейских в мундирах дежурят у входа в метро. Пейзаж с фигурами. Блевать хочется.

Поезд прибывает с опозданием на десять минут. Набитый. Рената улыбается мне из окна, закрытого, потому что холодно. Потом становится в хвост на выход, выскакивает на платформу.

— Привет, Алехо.

— Рена…

Наклоняюсь к ее лицу, хочу поцеловать, но она отворачивается и подставляет мне щеку. Я спрашиваю:

— Ты без вещей?

— Без всего. Зачем? Поищем такси.

Отделяемся от группы пассажиров, ожидающих свой багаж, идем на угол.

— Ты меня проводишь?

— Да.

Сжимаю ее руку выше локтя, ищу ее глаза, но они как будто убегают от меня.

— Почему ты убрала губы?

Она не отвечает; помолчав, говорит:

— Мне надо с тобой поговорить, Алехо.

— Что-нибудь серьезное?

— Почему ты решил?

— По тому, как ты держишься со мной. Посмотри на меня…

Но она поднимает руку, подзывая такси.

— Я еще вчера по телефону услыхал, что ты какая-то странная.

— Дома поговорим.

Открываю дверцу затормозившего перед нами такси, сажусь вслед за ней, и мы оба откидываемся на сиденье.

— На улицу Рокафор…

Она оправляет юбку, и я вижу, что ее ногти немного запущены.

— Ты не взяла с собой маникюрный прибор?

— Я не подумала об этом.

Просовываю руку ей за спину, пытаюсь привлечь к себе, но она противится.

— Не надо, Алехо…

— Почему? Разве ты не понимаешь, что мне тебя не хватало?

Она не отвечает, смотрит на свои руки, лежащие на коленях.

— Что ты хотела мне сказать?

— Потом скажу. Когда приедем.

— Почему не сейчас?

— Нельзя.

Немного отстраняюсь, наклоняю голову.

— Догадываюсь. Ты уезжаешь в Аграмун.

— Нет. Что мне там делать?

Такси поворачивает, и я валюсь на нее.

— Ты сделала что-то нехорошее и боишься сказать мне?

— Разве я всегда не рассказывала тебе все?

— Да, это правда. Посмотри на меня.

Она поднимает глаза, и я вижу в них только горечь. Настаиваю:

— Да что случилось? Нельзя же так меня мучить…

Она кладет голову мне на плечо.

— Лучше б я не ездила в Аграмун…

— Но почему? Что-нибудь с твоей матерью?

Она качает головой.

— Значит, с нами?

— Да. Пока не спрашивай что.

Такси выехало на улицу, по которой идет довольно быстро. Тормозит у перекрестка, снова разгоняется. Рената говорит:

— А ты? Что ты тут делал?

— Ждал тебя. Почему ты не позвонила в первый день?

— Не смогла.

— Я просидел в баре до ужина, потом снова вернулся. Подумал, с тобой что-то случилось.

— Ничего.

— Нет, все-таки случилось.

Она не спорит, голова ее по-прежнему на моем плече. Я успокаиваю ее.

— Мы же здесь вдвоем, ты и я.

Касаюсь пальцами ее лица, глажу щеку, дотрагиваюсь до губ.

— Рена…

— Что?

— Ты больше меня не любишь?

Она трется щекой о мою руку.

— Нет, Алехо, я тебя люблю…

Но тут же выпрямляется, отодвигается на другой край сиденья и наклоняется вперед — такси остановилось. Шофер говорит:

— Здесь, да?

— Здесь.

Смотрю на счетчик: пятнадцать песет. Отсчитываю шестнадцать, пока она открывает дверцу.

— Пожалуйста.

Выхожу за ней на тротуар и, остановившись на мгновение, смотрю Ренате вслед: она идет к парадному своей изящной походкой. Оборачивается; такси уезжает.

— Ты что?

Она не может не улыбнуться.

— Никогда не видал?

Подхожу к ней, киваю.

— Видал, но сейчас у меня такое впечатление, что, может быть, больше и не увижу.

Она колеблется, выражение ее глаз меняется, она снова идет к парадной. Открывает. Привратница в своей клетушке расплывается в приветливой улыбке.

— О, сеньорита Рената!

— Привет, Эльвира.

— Не ждала, что так быстро вернетесь. Как ваша мать?

— Спасибо, ничего страшного.

— Я очень рада.

Она провожает нас до лифта; для меня корчит какое-то подобие улыбки, как обычно.

— Нетрудная была дорога?

— Нет. Это недалеко.

— И то верно.

Открывает нам дверь и повторяет:

— Я так рада, что все хорошо…

Закрывает дверь и нажимает кнопку. Мы с Ренатой смотрим друг на друга, стоя в разных углах кабины, потом я протягиваю руку и почти грубо привлекаю ее к себе и впиваюсь в губы.

— Не надо, Алехо!..

Она сопротивляется, прячет лицо, а встретив мой взгляд, умоляет: