Замурованное поколение - [57]

— И это очень хорошо… У меня тоже был парень. Тогда мне не было так скучно.

— И что с ним стало?

Она кривит губы, пожимает плечами.

— Что бывает с парнями? Как пришел, так и ушел. Видно, женщин слишком, много.

Беру книгу и медленно закрываю ее.

— Или же есть парни, которые хотят, чтобы женщина была только их.

— Я такой и была.

— Должно быть, давненько.

Она как будто удивлена; смотрит на меня, потом снова подносит к губам сигарету.

— Что-то я тебя не поняла…

— Чего не поняла?

— Того, что ты сказал. Я знаю, что я не маленькая, но не так уж я стара, как тебе кажется. Просто ты сам еще очень молодой. Как ты думаешь, сколько мне лет?

— Не знаю. Двадцать шесть.

— Двадцать пять. И я еще крепкая, как наливное яблочко.

— Это видно. Я всегда считал, что ты девица с огоньком.

Но она, кажется, не польщена.

— Да, но… Что толку?

Пьет, и в это время звонит телефон. Джози смотрит на меня через плечо Бокала, но ничего не говорит; идет к телефону. Я гляжу на часы — десятый. Лола Мари говорит:

— Иногда мне бывает грустно…

Я не свожу глаз с Джози, и Лола Мари умолкает, тоже смотрит в ту сторону. Я слышу:

— Рена?.. Да…

Я встаю, а она продолжает говорить:

— Да, здесь… Весь вечер тебя ждет… Сейчас подойдет.

Отдает мне трубку, я подношу ее к уху.

— Рена?…

— Алехо… Я боялась, что ты ушел.

Я говорю:

— Я и вчера был здесь, но ты не позвонила.

— Не могла, потом расскажу…

— Скажи лучше — забыла.

— Нет, уверяю тебя.

— Как твоя мать?

— Все в порядке.

— Так когда ты приедешь?

— Завтра. Если захочешь встретить, поезд приходит в одиннадцать.

— Хорошо.

— Скажи Мончи, что я приезжаю.

Я молча жду.

— Ты ничего больше не хочешь сказать мне?

— А что?

— Сама должна знать.

— Что я тебя люблю?

— Да.

Она смеется, но смех ее деланный.

— Ты и так это знаешь.

Снова молчание.

— Алехо…

— Да… Что-нибудь случилось?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Не знаю. Ты какая-то странная.

Но она лишь говорит:

— Завтра увидимся. Придешь?

Я медленно вешаю трубку и не отхожу от телефона.

— Еще не приезжает?

Это снова подошла Джози.

— Приезжает. Завтра. Скажи Мончи.

— Ты сегодня больше не придешь?

— Нет.

Шарю в карманах, протягиваю ей деньги.

— Получи и за ту гадость, что пила Лола Мари.

Она уходит за стойку, а я возвращаюсь к столику, забираю книгу. Лола Мари поднимает глаза.

— Не очень-то вы разговорились…

— Да, не очень. За твою заплачено.

— А, спасибо… Я тоже ухожу.

Она бросает взгляд на щенков; пожимает плечами. Потом встает и идет со мной к стойке.

— Если ты питаешь надежду, что я тебя провожу, так машины у меня нет.

— Разве я что-нибудь сказала?

Джози отдает мне сдачу.

— Ты как будто не очень доволен.

— Да? Так я же интровертный тип.

Бокал смеется.

— Что он сказал?

И оборачивается к Джози.

— Этот всегда шутит с серьезным видом.

— Когда-нибудь поговорим. Когда будут два воскресенья на одной неделе, как сказал Русиньоль[10] Мигелю де Унамуно.

— Что это он говорит?

Лола Мари поясняет ей:

— Ты его никогда не поймешь.

Потом идет со мной к двери. Выходим на улицу. Я останавливаюсь закурить.

— Тебе куда?

— В другую сторону. Я живу на улице Нумансия, в пансионе.

— Неудивительно, что тебе бывает грустно.

— Что ты хочешь этим сказать?

Но я уже шагаю прочь, махнув ей на прощанье рукой. — Она стоит, качая головой, стройная, на очень высоких каблуках, слегка расставив ноги. Внезапно мне приходит на память строка из Сен-Жон Перса[11].

«Portant, sous le nylon, l’amande fraiche de leur sexe…[12]»

Я твержу ее до самого дома.

Семья. Четыре человека, привычно не знающие ничего друг о друге. Мать рассказывает что-то о благотворительном обществе, но лучше ее не слушать. Тетушка спрашивает:

— У тебя нет аппетита?

— Я перекусил.

Она оборачивается к отцу:

— Мальчик мало ест.

Но отец кажется рассеянным, озабоченным. Наверно, повздорил с Марией Кларой. Он, конечно, не догадывается, что мне известны его похождения. Каждый что-то скрывает. Кроме матери — она ни рыба ни мясо.

— Он растет и много занимается, у него может развиться анемия.

Отец выходит из своей задумчивости.

— Я думал, Эмма, что врач в нашей семье — это я.

— Но ты же знаешь поговорку про сапожника без сапог…

— Не преувеличивай. К тому же Алехо всегда был крепким.

— Все бывают крепкими, пока не ослабеют.

Вот тоска-то! Лучше заботилась бы о своем здоровье, а меня оставила в покое. В ее возрасте ей наверняка надо бы хоть изредка встречаться с мужчиной. И не предаваться любовным грезам в одиночку.

— Ты в последнее время измерял свой рост?

Я отвечаю:

— Каждый день по два раза. С чего ты взяла, что в девятнадцать лет еще растут?

Отец изрекает:

— Расти можно примерно до двадцати двух лет… Это зависит от обстоятельств.

— От чего именно?

— От организма, его желез…

— Бывает, в девяносто лет зубы прорезаются.

Мать смеется.

— Как ты любишь преувеличивать, сынок!

— Я в газете читал. У какого-то американца. Такие вещи всегда случаются в Америке.

— Нет, я серьезно… За прошлый год ты намного вырос.

— Просто каблуки стали носить выше.

— Что ж, если мы все высмеиваем…

Никто, конечно, не смеется над всякой ерундой, над вещами дурацкими, бессмысленными. Их надо бы тоже вытаскивать на свет божий, чтобы на воздухе они скорей сгнили. А то уже давно повсюду пахнет гнилью.