Замурованное поколение - [51]

Я не сомневался, что эта девушка действительно моя дочь. Она искренна и откровенна, и все, что она знает, все изложенные ею в письме и в беседе факты соответствуют действительности. Я даже склонен считать, что она не очень старается убедить меня в чем бы то ни было, пользуясь теми скудными данными, которыми располагает; так она поступила бы, если бы ей не терпелось развеять у меня всякие сомнения. Фальсификаторы — это я знаю по опыту — обычно выдают себя тем, что приводят слишком много доказательств. О Ренате сказать этого никак нельзя.

Но, с другой стороны, хоть я и верил ей, мои отеческие чувства не вспыхнули с такой силой, как я ожидал. Скорей всего, потому, что я не знал ее раньше, особенно в детстве, и никакие нежные воспоминания не воздействовали на мое воображение. У нас не было ничего общего. Мы были чужими, и тот факт, что я ее зачал в этой ситуации ничего не менял. Не сомневаюсь, если бы я нашел ее беспомощной, если бы она оказалась девушкой с другим характером, ну, скажем, безоружной, то наверняка я отнесся бы к ней иначе, поддался бы порыву сострадания, а его легко спутать с отеческими чувствами, которые я, как мне казалось, должен был к ней испытывать. Но она не была беспомощной девушкой, слабым существом, нуждающимся в моей поддержке, моей помощи или моей любви. Наоборот, все заставляло предполагать, что она умеет постоять за себя и привыкла это делать. В ней ощущалась уверенность в себе, которая вовсе не располагала ни к состраданию, ни к покровительству.

А тут еще ее работа, ее образ жизни. Говорить она могла что угодно, и было вполне естественно, что она пытается строить из себя невинную девушку, но ничто не мешало мне усомниться в ее невинности. Держалась она просто и непринужденно, смею сказать, свободно; особа ее возраста и даже более зрелая может научиться этому лишь в результате длительного общения с людьми, когда накопит много опыта, причем и такого, о котором тяжело вспоминать и в котором трудно признаться. Короткая беседа с ней показала мне, что эта девушка привыкла к общению с мужчинами, что она может приспосабливаться и держаться непринужденно в любой обстановке, при любых обстоятельствах. Не хочу сказать, что в ней чувствовалось нечто предосудительное, она не была особой такого сорта, и это говорило в ее пользу, если, как я подозревал, она и вела не такую скромную жизнь, какой мы ждем от одинокой девушки. Не говоря об этом, должен добавить, что она слишком хорошенькая и обаятельная, чтобы я не почувствовал ее женственности, и в той среде, в какой она вращалась, неизбежно должна была этим пользоваться, извлекая для себя выгоду. Есть у нее долг или нет, она не согласилась бы на такую работу, если бы придерживалась строгой морали. В общем, я понимал, что у нее такой строгости не было, а отсюда напрашивалась мысль, что ей трудно удержаться и от использования своих возможностей.

Этот достаточно разумный довод превратился почти в уверенность, когда через минуту я, распрощавшись с ней, пошел к выходу. В коридоре, у стены, валялся на полу окурок сигареты. Прежде я его не заметил, но это не значило, что его там не было, я мог просто не обратить на него внимания, хотя он и резко выделялся на светлом мозаичном паркете, безукоризненно чистом, как и пол во всей квартире. Лицо, обитавшее в ней, в данном случае Рената, судя по всему, обладает такими качествами, как хозяйственность и чистоплотность, весьма ценными для хозяйки дома, которые соединялись с другими несомненными достоинствами: обаянием, красотой, обходительностью… Как раз это и привлекло мое внимание. Паркет был натерт недавно, может быть накануне вечером или даже в то самое утро, и тот, кто это сделал, не мог не заметить окурка. Тогда не оставалось ничего другого, как признать, что окурок был брошен после уборки, возможно ночью или утром, и к этому надо добавить, что это сделала не она сама и вообще не женщина, потому что на окурке не было следов помады. Когда мы уже подходили к двери, мне вдруг пришел, в голову еще один вопрос:

— А давно уехали ваши друзья, хозяева квартиры?

— Недели три назад, — ответила она, идя за мной. — Они оба музыканты, понимаете? Вот и путешествуют. Сейчас они за границей.

— Значит, вы живете одна… — продолжал я беззаботным тоном. — И гостей принимаете не часто.

Когда я обернулся, она улыбалась своей обычной улыбкой.

— У меня мало друзей. Хотя, глядя на меня, этого не скажешь, я с трудом завожу друзей. Наверно, у меня склонность к одиночеству…

— Действительно, этого не подумаешь. Правду говорят, внешность обманчива.

— Конечно, — согласилась она.

— А как же вы проводите свободное время? — поинтересовался я. — Не работаете же вы целый день…

— Нет. Я уже говорила, что у меня бывает ночная смена, от семи вечера до закрытия. И я много сплю. — Она засмеялась и добавила: — Наверное, все еще отсыпаюсь. В деревне никогда не поспишь вволю. Кроме того, я много читаю. Не хочется отставать от жизни. Меня взяли из школы в двенадцать лет, а мне всегда нравилось учиться.

Тут мне открылась другая неожиданная черта ее характера. Я уже отметил про себя, что говорит она правильно, как человек образованный, и, признаться, меня это удивило. Она производила впечатление развитой девушки, четыре года жизни в Барселоне, несомненно, сделали ее тоньше, придали лоск. Я продолжал: