Замурованное поколение - [49]

— Вы живете одна? — спросил я непринужденно, когда мы вошли в столовую.

— Можно сказать, что одна. Квартира не моя, а одной супружеской пары, но они все время в отъезде. Так что практически я оказалась съемщицей…

Этим, возможно, объяснялась сдержанность привратницы вчера вечером, особенно когда я спросил, на чье имя снята квартира. Во многих домах не разрешается сдавать комнаты, и привратницы вполне могут держать сторону жильцов, нарушающих это правило, особенно если те хорошо им платят. Возможно, и соседка, говоря о живущих здесь супругах, имела в виду эту вечно отсутствующую пару, а не Ренату. Однако передо мной сидела женщина в полном смысле этого слова, я сразу понял. В ее фигуре проступали особенности, проявляющиеся лишь при достаточно интенсивной половой жизни.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила она.

И указала на небольшое кресло возле столика с радиоприемником и этажерки, на которой стоял резиновый дедушка Ноэль. Сама она села, слегка откинувшись назад, спиной к свету, падавшему из широкого окна, в которое виден был фасад дома напротив.

— Вы родственник… сеньора Гасуля? — спросила она.

— Родственник? — удивился я. — Почему вы так думаете?

— Потому что им самим вы быть не можете. Для этого вы слишком молоды…

Это лесть? Но она смотрела на меня открытым, искренним взглядом. Лучше бы она сидела лицом к свету, мне удобней было бы ее разглядывать.

— Не так уж я молод, — пояснил я. — Мы с ним, собственно, ровесники и вместе служили в армии. Я тоже был в вашем местечке и знал о связи Ансельмо с вашей матерью. Возможно, я один и знал об этом.

Ничего такого я говорить не собирался, это была импровизация, которой я удивился не меньше, чем она, но эта импровизация тут же показалась мне весьма удачной: она позволяла без труда и с достоинством отступить, если обстоятельства вынудят меня к этому.

— О! — сказала Рената. — Так вы от него?

— Нет, — ответил я. — Он живет не в Барселоне, и я очень сомневаюсь, что ему известно о вашем письме на радио. Поэтому я и позволил себе нанести вам визит без его ведома. Не знаю, может быть, мне не следовало так поступать…

— Вы поступили правильно, — успокоила она меня. — Я писала в письме, что буду благодарна за любые сведения… — Она остановилась, увидев, что я вынул трубку и снова ее спрятал. — Курите, пожалуйста, — заметила она мимоходом. — Единственное, чего я хочу, — найти его.

Я кивнул, набивая трубку, и вдруг сообразил, что девушка не носит траура. Может, в этом и не было ничего особенного: она у себя дома и, если верить привратнице, только что, встала… Я спросил:

— Давно ли умерла Флора, ваша мать?

— Скоро три года.

— A-а! По письму я подумал…

— Да, я слушала передачу. Они его не прочитали, а изложили, очень сократив, и это не всегда у них удачно получается. Наверно, виновата я сама, написала слишком много. Когда писала, не подумала о том, что из-за этого его читать не станут целиком, иначе им пришлось бы посвятить мне всю передачу… Но, в общем, они сказали достаточно.

— Разумеется, — улыбнулся я, — и доказательство тому — мое присутствие здесь. А отчего она умерла?

— Врач сказал, от мозговой эмболии. Она еще была не старая, а лечилась уже давно… Я хочу сказать, ей надо было лечиться, но она не всегда выполняла все предписания.

Внезапно она встала и пошла к серванту в глубине комнаты; над ним висела репродукция абстрактной картины очень дурного вкуса. Да они почти все дурного вкуса. Взяла пепельницу и поставила передо мной. Не глядя на меня, пока я закуривал трубку, продолжала:

— Мой отец умер годом раньше… Я хочу сказать, мой отчим, но я всегда звала его отцом. Мать вышла замуж. Он меня удочерил, и поэтому я ношу его фамилию: Жаума.

Для меня все это было неожиданностью, но звучало вполне правдоподобно. Она снова села в кресло, положив ногу на ногу и чуть наклонившись вперед, и говорила непринужденно, хотя немного торопливо; в ее рассказе незаметно было желание убедить, она просто излагала факты, которые кто угодно может проверять. Если меня что-нибудь и удивляло, так это отсутствие волнения. Но, впрочем, она говорила о событиях прошлых лет, которые давно пережила..

— И ваша мать, — сказал я наконец, кладя спичку в пепельницу, — призналась вам перед смертью, что Жаума вам не отец…

Она покачала головой и обхватила руками коленку. Она сидела нога на ногу.

— Нет, я знала это и раньше. Мать мне рассказала об этом, когда он умер, а я решила ехать жить в Барселону. Ведь я живу здесь уже почти четыре года. — Она пожала плечами. — В небольшом местечке трудно заработать на жизнь. Работай в поле или ходи в Таррегу. А я достаточно насмотрелась на тамошнюю жизнь…

— А этот Жаума был крестьянином?

— Нет, плотником. Но летом работал и в поле. И мама тоже. И я девочкой работала с ними… — Тряхнув головой, она продолжала: — Если вы там бывали, хотя бы во время войны, то, наверно, знаете, что за жизнь в округе Сегарра. Тянут изо всех сил лямку, а живут в бедности.

— А что конкретно рассказала вам ваша мать?

Она откинулась на спинку кресла, составила ноги вместе и потрогала верхнюю пуговицу на широкой кофте.

— Я писала об этом в письме. Она была знакома с солдатом интендантской, службы, студентом-медиком из Барселоны, который назвался Гасулем. Больше она о нем ничего не знала, они недолго были вместе, кажется одну неделю. — Она пожала плечами. — Война…