Замурованное поколение - [40]

Я, конечно, преувеличивал. Все могло объясниться и более невинными причинами: девушка, разыскивающая отца или членов его семьи, едва ли такого рода особа, о которой соседи говорят осуждающе или уклончиво. Если вдуматься хорошенько, девице легкого поведения никогда бы и в голову не пришло интересоваться родителями; сам факт поисков говорил о том, что это открытая, чистая душа, достойная доверия, ведь черты характера ее не могут совпадать с теми, что типичны для женщин, так или иначе торгующих своими прелестями. Правда, какой-то мужчина с ней был: соседка говорила искренне, без дурных намерений, скорей, с некоторым упреком в адрес невидимого мужчины, присутствие которого в квартире было для нее очевидным. Я, разумеется, ничего не узнал о том, в каких отношениях она с этим мужчиной, и подумал, что в любовных. Но я мог и ошибиться — возможно, это брат или другой родственник.

«Но тогда привратница не стала бы делать из всего этого тайну», — подумал я, закуривая сигарету и трогая машину с места. Ведь если бы все объяснялось ускользавшими от меня естественными причинами, она разговаривала бы со мной иначе, даже будь она недоверчивой по характеру особой, которая принципиально не хочет давать какие бы то ни было сведения не назвавшему себя человеку. Как бы я ни смотрел на это дело и как велико ни было бы мое доброжелательное отношение к девушке, я не мог не признать, что в любом случае здесь что-то кроется, и вполне возможно — что-то неприятное. Но, странное дело, когда я ехал на проспект Инфанты Карлоты, у меня уже не было искушения бросить это дело, что поначалу представлялось мне наиболее благоразумным в такой неясной ситуации. Слишком я был честен, чтобы поддаться первому впечатлению, которое, несмотря ни на что, могло оказаться и ложным; если теперь я откажусь от знакомства с ней, меня всегда будет мучить сомнение, не совершил ли я несправедливость.

Потом мне подумалось, что даже в том случае, если это девица не совсем примерного поведения и мои подозрения подтвердятся, письмо, отправленное на радио с целью разыскать отца, может свидетельствовать о желании изменить образ жизни, оно — крик о помощи, к которому я не имею права остаться глухим. Потому что…

Внезапно мои размышления были прерваны. Я увидел, как Алехо вышел из какого-то заведения — это был бар, на вывеске нарочито неровными буквами было написано: «Попилс». С некоторым удивлением я обнаружил, что последние полчаса совершенно не думал о сыне, но теперь, увидев его, снова задумался о нем, хотя уже довольно длительное время эти мысли не приходили мне в голову.

На всякий случай я сбавил скорость. Не знал, что мне делать: поехать за ним или окликнуть его. Первое, безусловно, не имело смысла: если учесть довольно поздний час и направление, в котором шел Алехо, было ясно, что он направлялся домой. А с другой стороны, я обнаружил, что мне не улыбается мысль ехать с ним вместе. Будучи неприятно поражен таким открытием, я скоро понял, что боюсь остаться с ним с глазу на глаз, по крайней мере в данную минуту, так как я не готов к такой встрече, мне все неясно. Может быть, мы и проедем весь путь молча, но, если случайно пойдет разговор на скользкую тему, я подвергнусь опасности потерять спокойствие и выложить ему все, что накипело у меня на душе, невзирая на то что время и место для подобного разговора совсем неподходящие. Я, конечно, понимал, что разговор между нами необходим даже в том случае, если Алехо никак не отреагирует на исчезновение фотографий: я ведь мог даже заболеть от непрерывных сомнений. Однако подобный разговор мне следовало вести без нажима, он требовал от меня такта и особого подхода, которые облегчили бы сыну признание и Алехо не чувствовал бы себя осужденным заранее.

Я пребывал в нерешительности и в конце концов остановил машину. Алехо шел по проспекту и ни разу не оглянулся. Руки держал в карманах. Вернее, не руки, а кончики пальцев, наверно потому, что брюки были в обтяжку и просунуть в карман всю руку было трудно, а может, просто модно так ходить. Все друзья Алехо совали руки в карманы точно таким же способом, словно выполняя чей-то приказ. Это было смешно, как смешны были и брюки, плотно обтягивавшие ноги — у Алехо немного кривоватые; снять такие брюки, не сняв обувь, невозможно. Если смотреть на него сзади, то Алехо с его легкой сутулостью из-за высокого роста, узким торсом и плоским задом производил двойственное впечатление — не то силы, не то слабости в зависимости от того, обращаешь ли внимание на его несколько агрессивную осанку — возможно, из-за привычки чуть наклоняться вперед — или же на явную худосочность его еще мальчишеских ног.

Мне вдруг стало очень жаль его: Алехо ребенок, возможно, виноватый ребенок, и сейчас он нуждается в том, чтобы ему помогли разрешить ту самую проблему, которая заботит меня и которая, несмотря на его вызывающее поведение, для него беспредельно остра… Я отворил дверцу, чтобы окликнуть его, но сразу же застыл и прикусил язык. Сейчас на меня накатила волна чувствительности, и, если я заговорю с ним, я могу совершить бог знает какую глупость. Я проводил его взглядом до угла и вылез из машины. Мне вдруг захотелось поближе познакомиться с заведением, откуда он только что вышел. Не знаю почему, ведь у меня не было никакой уверенности, что Алехо завсегдатай этого бара. Быть может, он впервые зашел туда, причем совершенно случайно.