Замри - [57]

Я беру рюкзак с пассажирского кресла.

Подходя к дорожке, которая пересекает газон и ведет к двери, я понимаю, что стоило их предупредить. Надо было позвонить хотя бы за час и убедиться, что им удобно. Но я не знаю, сколько времени мне потребуется, чтобы снова набраться смелости, если я сейчас уйду. Я неуверенно замираю на крыльце, вспоминаю рисунок девочки.

Храбрая.

Я стучу: три быстрых удара, два коротких – так я стучала всегда, когда приходила в этот дом и не хотела, чтобы кто-то шел открывать мне дверь; стучала, просто чтобы обозначить свое присутствие и войти. За дверью заливается лаем пес Ингрид, и я слышу, как Сьюзан его успокаивает. Я готовлюсь к тому, что она изменилась до неузнаваемости, обещаю себе, что ничем не выдам своего потрясения, когда увижу, что она стала другим человеком, скелетом, пустой оболочкой.

Дверь открывается.

Ее волосы отросли, и в них прибавилось седины. Она немного пополнела, но в целом почти не изменилась.

Я открываю рот, но слова не идут мне в голову. Когда я была здесь в последний раз, я наверняка проскочила мимо нее, едва заметив, и юркнула в комнату Ингрид.

– Ах! – Она прикрывает ладонью рот, но я вижу по глазам, что она улыбается.

– Здравствуйте, Сьюзан.

Она кладет руку мне на плечо.

– Проходи, – говорит она, справившись с собой. – Вот это да. Какой приятный сюрприз.

Я прохожу за ней в гостиную, но замираю на пороге.

Посередине главной стены, над камином, висит работа, с которой Ингрид победила в конкурсе.

Сьюзан бросает взгляд на портрет, потом на меня. Она мягко улыбается.

– Не ожидала увидеть себя над моей каминной полкой?

– Вроде того, – выдыхаю я.

– Это Вена нам подарила.

Я киваю.

– Она принесла его вечером в тот день, когда показала тебе.

Мне странно слышать имя мисс Дилейни из ее уст, странно осознавать, что Сьюзан известны обо мне такие подробности – вроде того, когда я впервые увидела эту фотографию. Все это время я так тщательно избегала мыслей о родителях Ингрид, что на какое-то время совсем забыла об их существовании.

– Ты такая красавица, – говорит Сьюзан.

На фото я в простом топе и потертых джинсах. Волосы взъерошены, лицо усталое – когда Ингрид сделала этот снимок, я определенно выглядела не на высоте.

– Сейчас, – уточняет Сьюзан. – Ты выглядишь старше.

Я знаю, что она не имела это в виду, но невольно мысленно продолжаю: «Старше, чем когда-нибудь будет Ингрид». На глаза наворачиваются слезы. Я думала, что дала себе достаточно времени на подготовку. Почти год – неужели этого мало?

– Митч пошел вздремнуть, – говорит Сьюзан. – У него выдалась тяжелая неделя на работе. Присаживайся, я за ним схожу. Он будет рад тебя видеть.

Я сажусь на кожаный диван, разуваюсь и поджимаю под себя ноги. Я заранее отобрала записи, которые хочу им передать, но, перебирая их сейчас, понимаю, что этого недостаточно. Наверное, надо было как-то оформить их, перевязать в альбом.

В коридоре раздаются шаги, а в следующую секунду отец Ингрид крепко обнимает меня, отрывая от дивана. Я не знаю, как реагировать: Митч никогда в жизни так себя не вел. Он всегда был вежлив, но не давал волю чувствам. Он ничего не говорит – просто сжимает меня в крепких, отчаянных объятиях, и из-за его плеча я вижу, как тушь Сьюзан растекается, прочерчивая на лице дорожки, и это хуже, чем я могла себе представить, и мне хочется, чтобы он отпустил меня, и я ненавижу себя за это, потому что знаю, что это ужасно. Его руки сжимаются еще крепче, и я прикусываю губу, чтобы не завопить: «Я не она! Я не твоя дочь, прекрати притворяться, что я твоя дочь». Но он продолжает обнимать меня. Мне больно дышать. Я здесь, в этом доме, и вижу все так, как видели Сьюзан и Митч: они просыпаются утром от шума воды в ванной, думают: наверное, Ингрид решила принять душ пораньше, и снова проваливаются в сон, и снова просыпаются, уже от звука будильника, и Митч спрашивает: «Слышишь, Сьюзан?» – и Сьюзан отвечает: «Да». Они идут по коридору, шлепая тапочками по полу. «Подожди, Митч, я проверю, вдруг она еще моется». Стук в дверь ванной. «Ингрид?» Снова стук, уже громче. «Ингрид!» Скрип петель, вода, запах – запах мочи, разбитого сердца, металла. «О господи». Все красное. «Что такое, Сьюзи? Сьюзи, я вхожу». Их дочь лежит голая: грудь напоказ, волосы на лобке, бедра – порезы, кровь, кожа, полуоткрытые застывшие глаза. У меня дрожат ноги, руки Митча сжимают меня, как смирительная рубашка, и Сьюзан рыдает на пороге гостиной, и я сглатываю кровь, набираю побольше воздуха, чтобы голос звучал ровно, и шепчу: «Митч», чтобы напомнить ему, что это всего лишь я.

23

Я снова сижу на диване, смущенно спрятав под себя ноги, потому что отвыкла носить юбки, особенно короткие.

Митч сидит напротив со слегка контуженым видом. Время от времени он поглядывает на меня и нервно улыбается. Сьюзан возвращается с кухни с кувшином лимонада и тремя стаканами.

Она наливает мне лимонад и ставит стакан на кофейный столик.

– Это из лимонов, которые вырастили твои родители, – говорит она. – Твоя мама передала мне на прошлой неделе целый пакет.

– Я не знала, что вы с мамой виделись на прошлой неделе, – удивленно говорю я.