Замок спящей красавицы - [55]

«Я хожу», — говорит Реми, оказавшись перед зеркальным шкафом. Он улыбается своему отражению, откидывает светлую прядь, которая загораживает ему левый глаз. У него узкое девичье лицо с чуть выпуклым лбом и огромными глазами — от усталости они обведены синими кругами, словно накрашены. Любопытное это чувство — вдруг начать ходить, стать высоким: голова достает до этажерки, куда Раймонда ставит книги. Реми останавливается. Вот ведь какой он высокий! И какой худой. Пижама болтается на нем, как на вешалке. «Папа, наверное, в восемнадцать лет был раза в четыре толще меня, — думает Реми. — А уж что касается дяди Робера… Но дядя Робер — вообще не человек. Дикарь какой-то: вечно орет, хохочет или ругается. Представляю, какое у него будет лицо, когда он узнает, что его племянника поднял на ноги шарлатан, гипнотизер, человек, который лечит молитвами, заговорами и пассами. Каково будет дяде, верящему только науке?!» Реми делает еще несколько шагов. Нужно перевести дыхание, он цепляется за подоконник и немного наклоняется вперед, чтобы дать отдохнуть ногам. На проспекте Моцарта ровной линией выстроились голые платаны, во дворе воробьи гоняются друг за другом, купаясь в пыли. Чуть слышно шурша крыльями, садятся на крышу оранжереи. Оранжерея!.. Реми считает по пальцам. Вот уже девять лет, как он не заходил туда. Врач, настоящий, которого нашел дядя, утверждал, что ее тяжелый и влажный воздух опасен для больного. Просто ему не нравилась оранжерея, вот и все. Да и дяде тоже. А может, такие указания дал ему сам дядя. Потому что оранжерею, такую необыкновенную, с тропическими деревьями, лианами, ручейками, спрятанными в экзотической зелени скамейками, построили по указаниям Мамули. Реми сильнее опирается о подоконник. Прядь волос вновь падает на полузакрытые глаза. Он мысленно пытается представить себе свою мать, но в памяти возникает лишь расплывчатый силуэт, затерявшийся среди теней прошлого. Все, что предшествовало несчастному случаю, мало-помалу стирается. Тем не менее Реми помнит, что Мамуля каждый день брала его с собой в оранжерею. Он помнит ее белую кофточку с кружевным воротничком. Эта кофточка отчетливо всплывает перед его глазами, но над воротничком ничего нет. Он изо всех сил старается вспомнить, но тщетно. Он знает, что у его матери были такие же белокурые волосы, как у него, и такой же выпуклый лоб. Он представляет себе миловидную, хрупкую молодую женщину, но это лишь искусственно созданный им призрак, который нисколько не трогает его сердце. Все это так далеко! А сейчас прошлое уж тем более не в счет. Воспоминания, они хороши, когда ты обречен на неподвижность в постели или едва передвигаешься в инвалидном кресле. Кстати, кресло надо будет запрятать подальше в гараж. Впрочем, Реми не испытывал к нему ненависти. Когда он проезжал в нем по улице, зябко завернувшись в плед, люди оборачивались ему вслед. Он ловил на себе их полные сочувствия взгляды. Раймонда специально катила кресло очень медленно. Раймонда, она ведь так хорошо его знает! Неужели, правда, прошлое не в счет? Разве Реми не жалеет уже о том времени, когда… Он оборачивается, оглядывает комнату, шнурок звонка у изголовья кровати, затем костюм, который вчера вечером распаковала и повесила на спинку кресла Клементина.

«Лучше пойду сам!» — решает Реми. Он идет к креслу. Он уже больше не сомневается в себе. Напряжение в коленях и ступнях исчезло. Реми надевает безукоризненно отутюженные брюки, долго смотрится в зеркало. Будут ли на него по-прежнему оборачиваться на улице люди? Заметно ли, что он не такой, как все? Шикарный костюм! Наверное, его выбирала Раймонда. Значит, все же знает, что он уже не ребенок, что он стал мужчиной, что у него права мужчины… Он немного краснеет, быстро приводит себя в порядок, завязывает полосатый галстук, надевает ботинки на каучуковой подошве. Ему не терпится на улицу, пройтись среди пешеходов, посмотреть на женщин, на проносящиеся автомобили. Он свободен. Лицо его заливается краской. Свободен… Свободен… Он не потерпит больше, чтобы с ним обращались как с больным. Рядом с креслом Клементина положила палку с резиновым наконечником, и Реми хочется взять эту палку и вышвырнуть ее в окно. Он кладет в карман пиджака свой портсигар, зажигалку, бумажник. Надо будет потребовать денег… Реми удивляется, как мог он так долго быть вещью — вещью, которую просто перекладывали с места на место. Он открывает дверь, пересекает лестничную площадку. У него немного кружится голова. Лестница пугает его. Сможет ли он согнуть колени? А если он потеряет равновесие… Он на секунду прикрывает веки, сожалея, что уже не в комнате, где руки сами привычно нащупывали опору. Надо было взять трость. Какой же он жалкий, безвольный, беспомощный… Сердце его сильно бьется. Что они делают там, внизу? Почему не пришли помочь ему? Почему сейчас нет рядом с ним отца? Ах, как это просто, имея прикованного к постели сына, просунуть голову в приоткрытую дверь, сказать: «Как дела, малыш?.. Ничего не нужно?..» — и вздохнуть, тихонько затворяя ее. А что, если вернуться в комнату? И притвориться, что он не может ходить. Да нет! Он просто зол. Он прекрасно знает, что должен выдержать это испытание. Он знает, что его специально оставили одного. Настал черед доказать, что у него мужская воля… Он стискивает зубы, хватается за перила и решается-таки поставить ногу на первую ступеньку. Лестница кажется ему бесконечной, она тянется далеко вниз, увлекая его за собой. И еще этот ярко-красный ковер, водопадом ниспадающий до самого вестибюля.