, мог бы протечь под его ступней. И добавил с вымученной улыбкой: «Забавно». Мастер педикюра лишь провел пальцем за пристегивающимся воротничком, душившим его при наклоне. Он родился на границе кантона, там, где поднимаются, а потом спускаются к Вале ледяные горные ступени, очень рано потерял родителей, стал воспитанником деревенской коммуны, все гоняли его туда-сюда, чистил поля от камней, собирал картошку и получал от Эжена пинки, если медленно выгребал навоз из конюшни; между тем регент, большие пальцы просунуты в проймы жилета, с горечью замечал, что у малыша Эмиля больше способностей к учебе, чем у его собственного сына, упрямо называвшего себя Потале, а не Поль Шарле. Эмиль читал, прячась у матушки Бембе на лугу, где цвела таволга и текли мутные ручейки. Сколько раз по вечерам, когда шел дождь и освещенные витрины отражались в мокром асфальте, он встречал, сам того не подозревая, Галсвинту с тяжелой, полной блестящих груш, высовывающихся между петель, сеткой в руке. Время не нашло места, чтобы оставить след на маленьком личике, не изменившемся со дня прогулки на Доль в открытой повозке с отцом Гиацинтом Луазоном, спускаясь с горы, он по привычке задирал рясу, которую уже давно не носил, и с его невестой, американкой с золотыми коронками, поставленными дантистом в цилиндре и флажком со звездами в петлице; отец американки рыбачил в лодке на ледяном озере Мичиган, улыбаясь фотографу во всю золотую челюсть. На этот раз мсье Джемс Ларош разболелся всерьез; мадам Бонмотте знала наверняка; без ее ведома деревенские куры яйца не несли. По вечерам Бонмотте устраивались у окон, облокачиваясь на длинные красные иезуитские подушки, целые горы таких подушек, приготовленных для продажи в санитарные части, лежали возле мешков с вышитой стебельчатым швом мадам Дюкло-матерью меткой «вата», в которых хранилось содержимое ее распоротых штанов; Бонмотте втроем, если считать Жака, голос тонкий, монотонный, голова крупная; присаживались к оконам; будь Жак сыном пастора, его проповеди пользовались бы успехом: сын пастора, крупная голова, кривые ноги точно открыл бы секрет синтетического золота. Доктор, отец Давида, вытер рот, проглотил еще один лекерли
{79}, подарок цюрихской красавицы с кривым ртом, и ушел гордый и довольный, несмотря на предстоящий визит в Энтремон. Гостиной с черно-белой плиткой на полу и окнами, выходившими на подстриженные тисовые деревья сада, пользовались по преимуществу летом, здесь еще блуждала тень очаровательного Бонштетен и морской запах его путешествий по маршруту Энея, здесь принимали
де, как подчеркивал Джемс, Гозонов, приехавших в английской двуколке отдать визит. Из гостиной в библиотеку Шарль-Виктор вела лестница; годами копившаяся пыль пахла розами, как в доме Галсвинты, где и розы алькова, окутанные черным тюлем, и гирлянды гипсовых роз, окрашенных в голубой рукой Мозетти из долины Пьемнота, расточали аромат сухих цветов. Мадам Джемс, урожденная Годанс де Зеевис:
Подруги нежные — грусть и воспоминанье,
Задумавшись, глаза одна прикроет,
Другая, улыбнувшись, с лица вуаль откинет…
вошла в спальню, взмахивая полными белыми руками, украдкой проветривая подмышки. Ее муж прикрыл антрацитные глаза, густая растительность покрывала лоснившееся от жара лицо, он скреб грудь, скатывая черные жирные комочки грязи, потом выковыривал их из-под ногтей и бросал на прикроватный коврик с роскошной розой — пленницей бутылочно-зеленого мокета, вытканного в Париже, откуда Лароши выписывали и белье, и ковры, и одежду. Клотильда стояла у кровати, сложив распухшие с возрастом пальцы; она не могла снять обручальное кольцо, пришлось разрезать его у ювелира, похожего на моржа, лицо его дочери все было в прыщах; она смотрелась в чайники и смеялась над своим деформированным носом. «О! я вовсе не такая», — думала она; прыщи на лице исчезали, растворяясь в чудесной глубине полированного серебра. Джемс приподнял и устало уронил бороду-лишайник. Он почти не разговаривал, сказал пару слов явившемуся за распоряжениями старому Бембе, замершему на пороге, как цапля, слуга опять напомнил (кощунство) старого Бриссо в коротких брюках, того, что обанкротившись и одряхлев, вырос, он еще интересовался, организована ли секретная охрана, и утверждал, что точность — вежливость королей; управляющий стекольной фабрики грубо оттеснил нищего старика Бриссо и встал в первый ряд. «Король не приедет ко мне, — думал Джемс, — де Гозон — да, а король — нет. У меня пять слуг, почему не десять? А старая торговка яблоками похожа на кузину Клотильду…» Фиолетово-белый доктор остановил машину во дворе, где раньше рос большой ясень, старый Бембе его срубил, потому что крона рисовала на доме зеленое пятно в форме Африки. Мадам Ларош, стоя у постели тщедушного мужа, проветривала подмышки: Как он чувствовал себя сегодня утром? Джемс отвечал односложно; она медленно вышла из спальни, покачивая головой, машинально прикасаясь к предметам, попадавшимся на пути, пачке сигарет «Империя» с коронами в каждом углу, шезлонгу, обитому голубой тканью, частью ее приданого,
