; она с энтузиазмом распахивала двери бедняцких коморок, рылась в убогих буфетах и приказывала немедленно сменить умирающему деду грязные дырявые простыни. Сын унаследовал ее неуемное любопытство, которое смог удовлетворить, лишь поселившись в Африке среди хижин без дверей. Выйдя в отставку после двадцати пяти лет плодотворной службы в министерстве, он вместе с сыном-молчуном снял квартиру в старом тихом доме; до сегодняшнего дня ему удалось разглядеть только сундук в крошечном коридоре Галсвинты, да и то мельком, по пути в мансарду с плетеным ивовым столом и креслом; как горько сожалел он о времени, когда шесть мускулистых негров несли его на похороны королевы Мапопе, а повар и слуга, прокладывая путь через заросли, бежали впереди, чтобы успеть приготовить еду. Второй миссионер уже стоял возле могилы старой королевы и с грустью наблюдал, как сбросили в яму сидевший на стуле огромный труп и капоры фасона 1900‑х годов и как из джунглей вышла торжественная процессия из шести мускулистых негров с ковырявшем бороду и щипавшем мясистые красные губы коллегой-миссионером на плечах. «Нет, — сказала Королева бедных, — нет, спасибо, никаких миссионеров; у меня есть и молитвы, и тексты Святого Писания». Каждый год на Рождество, по таинственному высшему замыслу это был день ее рождения, она получала маленькую книжечку в серой картонной обложке, подарок подруги, с которой сблизилась за год, проведенный в пансионе Кенигсфельда, и которая, выйдя замуж за деревенского пастора, с радостью ухаживала за парализованным ребенком-калекой. Еще Королева бедных добавила: «я не дикарка» и засмеялась. Элизабет передала ответ миссионеру, тот не двинулся с места, горестно улыбнулся, как однажды у кровати вождя, умиравшего от рака, и просившего поцеловать его амулет. Чуть ли не силой выставили миссионера вон, в первый раз Элизабет дотронулась до мужского рукава, у них сильные руки дровосеков. По лестнице медленно, рассматривая дым и пламень искусственного мрамора, поднимался мужчина, рыжая с проседью прядь падала на лоб; узнал стоящую перед дверью ивовую жардиньерку, хромавшую с недавних пор. «Где она? — крикнул он с порога. — Это ты, Элизабет? Где она? где она? куда вы ее дели?» Бросился в зеленую бархатную гостиную с гугенотами в белых воротничках, читающими Библию; ставни окна с геранью и вербеной наполовину прикрыли. «Да где же она?» Он открыл дверь соседней комнаты, комнаты Элизабет: перед маленькой кроватью ровно посередине лежал белый вафельный коврик. «Как? здесь? в углу? в мансарде? вы
тут нашли ей место?» Возле ивовых сундуков неловко наклонилась на бок желтая медная лампа на цепочках; масло, стоявшее в белой эмалевой миске на раскрытом окне, пожелтело и растаяло от жара толевой крыши напротив.
— Ах! это ты, Поль? Мой брат! вы закончили обрывать листья на виноградниках? погода выдалась хорошая.
Его охватил страх, листья давно уже оборвали, и на высоком доме тенями и светом вырисовывалась жатва. — Луиза! — закричал он. — Какая убогая комната! Почему ты непременно хотела жить в городе?
— Там, с другой стороны… на окне… Моя герань, моя душистая вербена… А виноград?
— Год прекрасный, ты вернешься.
— Ах! не думаю, что мне уж очень хотелось бы вернуться.
Гигантское колесо поднимало ее вверх на гребень и сбрасывало в пропасть.
— Не уходи, Луиза.
— Я не ухожу, — сказала она тихо, словно извиняясь, стараясь не напускать на себя важного вида умирающих, а ведь сама уже одной ногой ступила на мостик.
Поль держал бедные с выступающими венами руки, больше она ему не ответит: «Ты помнишь наши домики под тополем в саду?» Мой брат! Мой брат! мое подобие! одно детство и домик из мха!
Она умерла, ее смерть, подобно цветку бальзамина, рассыпала вокруг дивные семена.
Медленно падающий Альфонс, Женни — или Софи, вышивавшая на маленьких пяльцах зеленую елку и цветок, молодая покойница в белых розах пролетали в разные времена года в небе над человеческими головами и сейчас удалялись со скоростью звезд вместе с ней. Элиза, никогда она не знала, что ответить, но положила пятьсот франков в сберкассу на имя Элизабет и подарила Маргарите дюжину серебряных ножей, а бабка Анженеза принесла тогда сито с дырочками-оспинами, которое так и оставили тетке Гельмута, давно уже умершей для всех — каждый человек умирает несколько раз, а не один, как регистрирует гражданская служба — Элиза, которую предупредили слишком поздно, поднималась по лестнице из искусственного мрамора, ослепнув от слез; венок прислонили к ивовой жардиньерке, хромавшей с недавних пор, не пройти теперь пешком сорок километров до деревенского дома. Туда отвезли Королеву бедных. «Нет, ну, правда, — повторял Поль, — я не понимаю, почему она непременно захотела уехать в город. Посмотрите, какая у нее тут хорошенькая комната. Да, действительно, мадам Шахшмидт устроила здесь мастерскую и выжигает. Здравствуйте, мадам Шахшмидт, извините нас. Да, плитка на полу, ну и что, так на юге Франции все лучшие комнаты с плиткой». В это время Королева бедных, бальзамин, летела над виноградниками; матовые виноградины под лучами солнца становились прозрачными. По всей деревне, и здесь, и там, из открытых сосудов поднимались ввысь волшебные ароматы счастливого детства; воздух был полон еще нераскрывшимися цветами.
