Замки детства - [36]

в дорогом издании на настоящей льняной бумаге-лафума. «Отныне, — сказал Джемс, — я буду покупать только красивые дорогие книги; к чему собственно все эти брошюрки по три с половиной франка?» Мадам Луи, левая грудь заметно выше правой, лорнет приколот брошью к гипюровому корсажу, поджидая Клотильду в гостиной, смотрела в окно на подстриженные тисы и водопад, разлившийся в марте, внизу у подножья крошечных скал. «Моя бедняжка», — воскликнула она, подставив щеку, но Клотильда тоже повернулась щекой, и они потерлись друг об друга, как козочки; также поступала и мадам де Гозон, которая открывала дверь локтем, не брала чашки за ручку и не целовалась, а бодалась. «Как он? ведь никогда и не болел; ну, наверное, обыкновенная простуда, поправится…» Между тем фиолетово-белый доктор, осматривая Джемса, переворачивал его, как кошка лапой, с боку на бок; борода, не прекращавшая расти, уткнулась в перьевую подушку с вышитыми инициалами Годанс де Зеевис. Неожиданно в саду, где пионы, переплетя стебли, стелились по земле, повеяло теплом. Джемс в лихорадке метался по широкой короткой кровати, где его жене не хватало места, и она спала, свернувшись, как охотничья собака, «гнездо Ларошей», — говорил он. Maдам Бонмотте, показывая друзьям новую квартиру на улице Плен, мимоходом сняла хлыстик, висевший за дверью погреба, и, легонько дотрагиваясь до мебели, перечисляла: «Комод… кровать…» Над кроватью, украшенной фалдами розового сатина, висела кружка для клизмы. Она не добавляла пока: «гнездо Кюне», но уже присмотрела для своей дочери Сесилии, немного вялой, но с красивыми полными губами, Бернара Лароша, только что оставившего жену доктора, у городка вырвался глубокий вздох облегчения, породивший воздушную струю, достигшую Китая и омывшую обнаженную грудь китайца в мокрой от пота голубой рубахе. Возможно, после смерти Джемса у нее появилось бы больше шансов, ведь поместьем некому управлять кроме двух дам, которых видели когда-то на улице, булочница все повторяла потом, вспоминая: «Ах! какие грустные, бедные и некрасивые!», в высокой машине, похожей на открытый экипаж, спины прямые, крупные треугольные головы покачивались, как у карнавальных фигур. Джемс не хотел умирать; непрестанно растущая борода металась поверх одеяла; невидимый подбородок покрывался потом. Люди, воскресшие при его появлении, восхищавшиеся его машиной и преданные вечному забвению, как только он проезжал мимо, стояли вдоль улицы в дверях в запахе кожи, тканей и донника и обменивались новостями; они видели, как врач покидал Энтремон; но точно ведь никогда неизвестно, отчего человек умирает. Между тем мадам Луи рассеянно прикидывала, какое платье надо перекрасить, синее, еще весной заказанное у мадмуазель Зальцман? сколько в те дни хлопот и беспокойства выдалось из-за Бернара и жены доктора; она поскребла бровь, и на семейный альбом, органные трубы на позолоченной подставке, отныне хранивший одних мертвецов, если, конечно, причислить к ним и молодого Джемса Лароша с каштановой бородкой, мелким дождиком посыпалась перхоть. Джемс с трудом отличал Дюкло от продавца обуви, подражал королю Испании, его походке и желтым шляпам, а что касается бороды, которой суждено остаться в памяти сограждан, здесь немного утешало одно: целуя руку королеве в сумраке вагона, он увидел бороду военного атташе, лежащую между широченными орденскими лентами на голубой груди. Королева сердито смотрела на него в лорнет, болтавшийся на цепочки из ляпис-лазури. Теперь Джемс стал похож на Фево, торговца шишками; на него надели овечий жилет, щеки поросли серой грубой шерстью, которой до этого момента воли не давали; «Пойду, взгляну, — говорил Фево, — сколько шишек осталось, было два мешка, хороших, сухих». В большом доме, слишком просторном для умирающего тщедушного человечка, по очереди закрывались комнаты, комната для игр, где неподвижно стоял Троянский конь с жесткой гривой, сильно покрасневшими ноздрями, тонкие нервные ноги прибиты к доске, и шкаф, куда пятилетний Джемс, светленькие кудряшки, английская вышивка, входил в полный рост; теперь жена Бернара, дочь толстого торговца лесом, хранит там банки с вареньем. Рядом с комнатой для игр располагались поразительного размера залы, декорации необыкновенной юности Джемса; гостиную украшали троны королев, нежно рассматривающих его в лорнеты, болтавшиеся на цепочках из ляпис-лазури; Джемс медленно шел через погружающиеся в полумрак комнаты, и двери тихонько закрывались за его спиной; вот погреб величиной с подземный город, бесчисленные слепые, закупоренные донышками бутылок окошечки, кладовая для провизии, на шкафах груды мыла, голубые керамические горшки с топленым маслом — он стонет, скребет потную грудь и бросает на коврик около кровати черные комочки; гребни, вазы, медные кастрюли, приборы для салатов, тазики, несметная коллекция неодушевленных предметов исчезает за закрывающимися навсегда дверями. Последняя комната выходит в глухой коридор, в переднюю, туда поставили потускневший садовый столик с уже почти стершейся разметкой для игры в триктрак; да, сюда никогда не заглянет ни испанский король, ни королева, помахивающая лорнетом на цепочке из ляпис-лазури; на столике — крашеная пепельница из Шильонского замка; дверь уже далеко, за сотни лье, в тумане. Последние почести отдавались на выезде из города, шестьсот шестьдесят пять человек, с удовлетворением отметил Бернар, на кладбище народу убавилось. Ребятишки висли на стене, и Софи стерегла навоз для своего огородика.