Замки детства - [33]

VIII.

На вилле с цветными стеклами по-прежнему качалась лампа-фонарь с абажуром под кованое железо; Элиза пришла к Галсвинте через луг, исполняя танец, которому учит старость: три шага вбок, два обратно; потом старушки вереницей пересекали двор, слева натыкаясь на пустую конюшню, справа задевая натянутую собачью цепь, опять волна влево — кухня с прогнившим полом и волна вправо — гортензии в зеленых ящиках, рядом с которыми Шано показывал завороженным ребятишкам булавки с золотыми головками. Эмиль, воспитанник коммуны, бросил из-за изгороди колючки, которые прицепились к черному шелку на необычно покатой спине. Весь день она помогала Галсвинте паковать в большие корзины одеяла с красными метками забытой покойницы, матери Женни, или Софи, или Луизы, когда-то, дрожа всем телом, спешно менявшей ночное платье на дневное. «Откройте, откройте, ваша дочь больна». Начало переезда простое, вещи раскладываются по категориям; потом, как слова, повторенные много раз подряд, теряют обычный вид. Как упаковать кухонные весы? а стеклянный колпак для часов? «Ах! какой колпак! Подари мне, я из него сделаю аквариум. Ну почему бы и нет, а? разведу форелей в пруду…» Вечером после туманного воркования голубей лягушки дали свой концерт. Оставалось еще достаточно посуды, чтобы устроить прощальное угощение; пригласили Розу Тройтхард из ярмарочных фургонов и Эмили Бембе, речь у нее была правильная, мизинчик отставлен в сторону: «Давай скорей, — то и дело повторяла Элизабет, пока они играли в куклы, — давай скорей, а то крем остынет». Она и так, и эдак намекала на крем, еще слишком горячий, поджидавший их за ужином, пока, наконец, медлительная Эмили не закричала: «Я знаю, это же мороженое!», испортив Элизабет все удовольствие; Роза Тройтхард розовела от радости, Эмили ела, отставив мизинчик в сторону: «Тебе не грустно уезжать из дому?» Через два дня на заре груженая повозка тяжело спускалась по дороге с изгородью по обочинам, ведущей от церкви к воротам дома с ракитником; повозка проехала по двору, оставив вмятины на булыжниках, столько лет миновало, а след не исчез; цепь сторожевого пса висела на железном шнуре, натянутом между ракитником и садом; мадам Шахшмидт взяла под амбаром пару еловых поленьев и унесла их в подоле сиреневого из шелкового шантунга Reformkleid. Если обернуться у ракитника, то дома целиком уже не видно, его закрывают фермерские постройки; можно еще приметить серую дверь сарая, решетчатое окно комнаты с плиткой на полу и справа высокие кроны рощицы, едва тронутые желтизной. С дороги, спускающейся к городу, сквозь деревья, одно, огромное, вековое, уже трудно разглядеть стену дома, особенно, когда сидишь неподвижно, держа стеклянный колпак для часов, закутанный в рыжее с отпечатком подковы покрывало из конюшни. На почте маячил только старый, низенький Бембе с кожаным кошелем. В городской квартире было три комнаты; в столовой-гостиной повесили «Гугенотов, читающих Библию», их в придачу к сахарнице и молочнику Розетты отдал аптекарь Улисс. Когда Галсвинта с Элизабет приехали, мадмуазель Арло, красивая гордячка, сдавшая им квартиру, прощалась с дочерью домовладельца; она с презрением прошла мимо повозки; в этот момент спинка-лира одного из стульев задела низкий свод ворот и сломалась; мать заплакала, Элизабет отвернулась и, схватив поношенное отцовское пальто, побежала по лестнице из искусственного мрамора. Мадмуазели Арло осели здесь после долгих мытарств в Цюрихе, где в подвале шили перчатки и другие изделия из кожи. Королева бедных заняла мансарду, выходившую на север, сложила в угол ивовые сундуки, медную лампу на цепочках, неловко, как ласточка на земле, наклонившуюся на бок, и поставила на подоконник шкафчик для продуктов и горшок со шнитт-луком. Домовладельцы занимали первый этаж с зимним садом; их дочь, хозяйка несметного количества скатертей и наволочек, прогуливалась по единственной аллее, заложив пальцем книгу Великие Посвященные{74}, и сверху казалась сильно укороченной под короной темных кос; отец с осторожностью выбирал место, куда поставить ногу в светло-желтом ботинке, и с равными промежутками времени щипал через шевиотовые темно-синие брюки внутреннюю часть ляжки; после долгих мирных лет, проведенных в конторе, он все отчетливее ощущал непреодолимую тягу к просторам и охоте; его лицо покрылось грубой шерстью, открытый рот напоминал собачий оскал; вечерами 1915‑го года, пока его жена, почти совсем облысевшая, в домашнем платье стонала над падавшими в цене акциями, а дочь, отставив в сторону мизинчик, читала «От Индии до планеты Марс»{75}, он сидел в кресле у окна, уставившись в лиловый прямоугольник ночи, чувствуя и вдыхая запах войны на планете. Королева бедных брала уголь в красном кирпичном сарайчике; рукой с сеточкой фиолетовых вен хваталась за балюстраду, шла, переваливаясь, согнувшись под тяжестью большого черного ведра; отдыхала и ставила ведро на каждом лестничном пролете, ручка привычно с грохотом ударялась об металл. Надо было еще найти портниху, замену мадмуазель Зальцманн, рассеяно перелистывавшей страницы «Кокетки» и слюнявившей палец, вечно ее приходилось снимать с Мадагаскарских ауракарий. На одной из дешевых улиц спокойного восточного пригорода среди трамвайных депо и зонтиков, плавающих, как медузы, за кустами сирени, в окрашенном розовой штукатуркой, брошенном фермерском доме с полуразрушенной пристройкой в конце деревянной галереи проживала Юлия Корнилия. Много она не просила, «брала недорого», уточнила бы старая Анженеза, со вздохом вспоминая правящего принца, скакавшего на охоту с ее родными братьями, кони, прогибаясь под ними, неслись во весь опор. Юлия, повесив сантиметр на шею, заткнув за пояс ножницы, ждала, пока уберут со стола завтрак, чтобы раскроить ткань. От малейшего дуновения воздуха выкройка из кальки совершала медленное вознесение; трепещущая Элизабет в ожидании глядела на спину и зад Юлии Корнилин. «Остановись, — возопила она про себя, — не распускай руки». Но женщина-дровосек не думала слушать. Увы! она не сумела воспроизвести лиф блузки, как у фигурки с пышными пенящимися волосами из «Моды на каждый день», просто вставила веером пять планок из китового уса и, еще по меньшей мере два часа, обшивала гипюровый воротник непредусмотренным моделью зеленым бархатом. «В точности фасон, который вы выбрали, — твердила она обиженно вечером, раскрасневшись от жары и усталости. — Нарисовать можно, что угодно, бумага все стерпит». Мать, опершись о дверную раму, нежно смотрела на Элизабет, маленькая коричневая шаль крест накрест завязана на груди. Юлия нажала на защелку, быстро свернула и убрала сантиметр в шкатулку из слоновой кости, чтобы не делать лишней дырки, воткнула булавку, придерживающую вуалетку в привычное место спереди шляпы из конского волоса, и повторила: «Бумага все стерпит». Булавку украшала искусно сшитая из белого меха кошачья головка, глазки зверька вдруг блеснули в полумраке, мать принесла керосиновую лампу. Дома больше не было хмурой тетки, безмолвно поедавшей картошку, когда Юлия возвращалась из мастерской в зеленом пальто с вытертой подкладкой и кроличьим воротником, единственном со времен молодости; Юлия молола кофе, как перемалывала и уничтожала мечты маленьких девочек. Элизабет понадобились годы, чтобы понять послание кудесницы с зеленоглазой кошачьей головой и змеей, дышавшей в щель шкатулки из слоновой кости: «Возлюбите врагов своих, — провозглашали они хором, — не потому, что так велит Библия, а потому, что только через них воздастся вам благо». «Дорогая сестра, — писал Поль, — мадам Шахшмидт заняла твою комнату под пирогравюрную мастерскую; вам лучше бы остаться на каникулы в чудесной квартирке в городе. Там у вас так зелено». В первые два летних месяца 1911‑го года не было дождя; копыта лошадей увязали в плавящемся асфальте; прохожие, как Александр и Цезарь, отпечатывали следы на мостах; в садах рослые неподвижные Manneken-Pis