Замки детства - [28]

— Аркан покончил с собой.

— Аркан? а его предприятие?

— Провал, — резко отозвался Джемс, мерявший узкими, как перчаткой, обтянутыми желтой кожей ногами коридор с красной плиткой на полу, свет туда проникал через окна превосходной закругленной вверху формы, напоминавшие своды грота или церкви; Лароши происходили от беженцев Нантского эдикта. Деревья Грас, местные аборигены, смешивали бесчисленные племена своих корней; солнце обходило стороной владения Ларошей; когда мадам Луи возвращалась из церкви, мальчишки, прятавшиеся за изгородью, кидали в нее зеленые колючки, цеплявшиеся за черное платье и зонтик из черного шелка. Жениться на дочери разорившегося фабриканта, с дыркой в виске упавшего в озеро в нескольких метрах от берега? Дом покойника, выстроенный из белой нуги, возвышался между зеленых дубов; фабрикант с размозженной головой распростерся на кровати, слишком роскошной. Джемс Ларош шагал к горе, не отрывая от дороги угрюмых антрацитных глаз. У него как раз возникли неотложные дела в приюте для стариков высоко над городом; комитет состоял из мсье де Гозона, только закончившего строить среди елок огромный шале, откуда теперь постоянно доносился шум спускаемой воды, и мужа Галсвинты, с недавнего времени не являвшегося на собрания; говорили, сердце; его навестили, когда собирали пожертвования неимущим жителям городка, в неизменной серой душегрейке он в изнеможении опирался о секретер, потом, слегка заслоняясь, открыл крышку, давным-давно он также рукой загораживал диктант от Тройтхарда из ярмарочных фургонов, вечно последний, вечно опаздывает, ругался регент с красными, как яблоки, щеками… «Бери шапку, — кричал он, — иди вон к своей матери!» Тройтхард нерешительно вставал, бедняцкие черные панталоны доходили ему до середины щиколотки; протягивал руку за шапкой, висевшей с остальными бесформенными синими и красными колпачками на вешалке с двумя рейками между таблицей длин и мер и плакатом «Дети, осторожно с огнем!», и выбегал за дверь, еле успевая увернуться от регента, уже нащупавшего тяжелую и гладкую, как биллиардный кий, указку. Синица с черной головкой уселась на сливе Бембе, подержала в клюве листок, уронила и даже не заметила. Если бы Тройтхард смог подсмотреть у Эжена, то не написал бы в диктанте «карзина»; но тот прикрыл тетрадку рукой. Всякий раз, когда мать в черной блузке, застегнутой фиолетовой брошью, темные, жесткие, как конский хвост, волосы больше не отрастали и лежали гладкими прядями вокруг деревянного лица, входила в ружейную комнату, где вместо оружия стояли шкафы с книгами Поупа и Мильтона, полное, совершенно новое издание Вольтера и «Мысли», второе издание, то самое порт-роялевское, с зелеными обрезами, будто тома плавали под водой, Эжен закрывал рукой домашние упражнения и поворачивал к ней немного раскрасневшееся лицо с густой русой челкой. По небу пролетела ворона, крылья черные, потрепанные, с бахромой на концах, каркнула на старое чучело; больше всего она любила сидеть на ореховом дереве, где в спешке сооружала гнездо, похожее на орлиное; шел дождь, потом на поля с посевами вернулось солнце; при порывах ветра капли еще сильнее стучали о стекло, и сырая оконная рама из вяза испускала резкий запах мокрого леса. Еще раз, последний, по небу пролетела ворона. Он коснулся старого бюро, стоявшего у стены, выдвинул ящик и прикрыл его, согнув руку; никогда больше он не пойдет на собрание приюта на плоскогорье, где белые болотные султаны можно принять за пятна не растаявшего в тени снега. В отличие от мадам Бонмотте он, наверняка, отнесся бы мягче к директрисе, которая тайком пила черный чай, поддерживая левой рукой пышную грудь, и оплакивала мужа, жандарма, убитого при исполнении; примирение с растениями: мимоходом, незаметно он гладил рукой травы, и с лягушками в пруду тоже примирился, тельце у них — сплошное зеленое сердце, пульсирующее на широких листьях, нежное туманное лягушачье пение по вечерам сменяло воркование заснувших голубей и предвещало его скорую смерть. Джемс Ларош, на одинаковом расстоянии от жизни и смерти, хорошо устроившийся в умеренном климате центрального региона, засаженного фруктовыми деревьями и зерновыми, злобно уставился на жалкую директрису, поспешно спрятавшую пустую чашку, в которой болталась оловянная ложечка. Он вернулся с парижской выставки и чрезвычайно гордился, что увидел четырехметровую, возвышавшуюся над площадью Согласия парижанку, ее перевязи, массивную задницу и маленькое неприятное восковое лицо; Джемс очень страдал, что родился не во Франции и не был взлелеян в пене шампанского. «Хо!», — воскликнула старая Анженеза, когда дочь показала свой дом, примостившийся на отроге, как ковчег на горе Арарат, и пошла следом, покачиваясь и наклоняясь вперед, вешалка для черных тряпок. «Хо!», — снова воскликнула старуха, когда Галсвинта рассказала, как с помощью старого Бембе повесили на несущую ветку липы медную лампу, чтобы в летние вечера собирать с подпорок сухие стручки фасоли и как на деревянный камин поставили старинную ажурную корзину из Ниона. «Хо!» — сказала Анженеза когда-то, увидев тащившуюся по дороге, беременную, светловолосую и непричесанную жену пастора, заменившую «мою невесту, мадмуазель де Тьенн». «Ах, Анна, тот маленький отель на авеню дю Буа!» И громко с присвистом вздохнула от восхищения. Между тем она никогда не бывала в Париже и завидовала Джемсу Ларошу, возвращавшемуся оттуда в деревянном, провонявшем сигарами вагоне и переступавшему узкими, словно обтянутыми желтыми перчатками, ногами по заплеванному полу Тетушки Альфонса беседовали под зелеными парусами и, наклонившись с палубы, увидели медленно приближавшийся первый поезд, украшенный, как праздничный виноградный чан, далиями и розами.