Заметки о любви - [67]

– Да, но не…

– Мэй. – Па смотрит на нее поверх бутылки с сиропом, подставки с салфетками и кружек с кофе, оставляющих темные круги на столе. В его голосе звучит странное спокойствие. – В этом-то и дело. Мы никогда не знаем, когда прощаемся с кем-то навсегда.

Мэй кивает, не в силах подобрать слов.

– Все нормально, – мягко говорит он. – Она знала, что у тебя на сердце.

По пути домой они слушают музыку к фильму «Титаник», которую бабуля очень любила. Остальные всегда жаловались, когда она ее ставила, но бабушка была беззастенчиво, упрямо влюблена в нее. «Вы, кретины, не поймете, где великое искусство, даже если оно укусит вас в задницу», – говорила она, а па закатывал глаза и напоминал ей, что он владеет художественной галереей, а папа – профессор истории искусств. Но бабушка не сдавалась.

Сейчас Мэй слушает знакомые мелодии и чувствует эмоции в каждой ноте. «Может, бабуля была права», – думает она и подозревает, что такая мысль посещает ее не в последний раз.

Приехав домой, она ходит из комнаты в комнату и проводит рукой по разным предметам: по стулу за кухонным столом, на котором сидела бабуля; по ее любимому пальто, которое висит рядом с задней дверью; по зеленой кружке, из которой она всегда пила чай по вечерам. В гостевой спальне, где бабуля прожила большую часть прошлого года, Мэй задерживается у двери. Она даже не чувствует, что за ней кто-то стоит, пока папа не прочищает горло.

– Я любил ее, – говорит он. – И сильно. Но фу! Эти духи!

Мэй смеется – она тоже чувствует их. И дело даже не в самом аромате – лаванде с примесью чего-то мятного и травяного, – а в том, как сильно она им душилась. Облачко ее парфюма летало вслед за ней по всему дому.

– Лучший запах в мире! – делая глубокий вдох, говорит Мэй.

Чуть позже, немного вздремнув, они садятся вокруг кухонного стола, мучительно осознавая, что один стул пуст, и обсуждают, что еще нужно сделать для завтрашних похорон. Па читает последний вариант списка закусок для приема приглашенных, и когда он заканчивает, папа улыбается Мэй.

– Это будет получше поездной еды, а?

– Вообще-то там неплохо кормили. У них приличное меню. И мы пробовали много вкусняшек между поездами. Самой вкусной была пицца в Чикаго – мы в буквальном смысле не оставили от нее ни крошки.

Мэй несколько раз моргает, погрузившись в воспоминания о том дождливом вечере. Каждый раз, когда она думает о Хьюго, ее сердце словно делает сальто, и поэтому она едва слышит следующий вопрос.

– Так вы неплохо поладили? – спрашивает па, а когда Мэй поднимает на него недоуменный взгляд, добавляет: – С Пайпер?

– Ах, ну да.

Это «ну да» звучит так, будто она не хочет это обсуждать. Девушка перебирает в мыслях, что может рассказать им о своей будущей соседке по комнате: «Мы уже стали лучшими подругами» или «Она оказалась настоящим кошмаром». Или «Когда мы будем жить в общежитии, где у нас будет больше места, поладим еще лучше».

Но Мэй все же не в силах заставить себя снова солгать им.

Может быть, из-за того, что они только что обсуждали похороны, а может, из-за того, что она соскучилась по ним больше, чем думала. Может быть, потому что она чувствует себя виноватой, что ее тут не было, а может быть, из-за Хьюго, чье отсутствие она ощущает почти физически. Но какой бы ни была причина, Мэй вдруг произносит:

– Если честно, мне нужно кое-что вам рассказать.

Родители внимательно слушают – о сообщении, которое прислала ей Приянка, и поисках Маргарет Кэмпбелл; о видео, которое она послала Хьюго, и о том, как она встретила его на Пенн-Стейшн. Когда Мэй доходит до той части, где они садятся в поезд, папа так покраснел, а па так побледнел, что она останавливается:

– Вы как, в порядке?

Они лишь изумленно таращатся на нее.

– Простите, что ничего не сказала вам. Если бы я знала, что случится, то никогда бы…

По папиному лицу заходили желваки.

– И как вы спали?

– Как мы, э-э-э…

– Спали.

– Ну, в поезде у нас не было выбора. Но в купе две полки, так что…

– А не в поезде?

Мэй ерзает на стуле.

– Прозвучит не очень.

– А ты попробуй, – ровным голосом говорит па.

– Хьюго собирался ночевать в хостелах, но потом, в Чикаго, он потерял свой бумажник, а раз мы уже все равно ночевали вместе в поезде, то нам показалось, что не будет ничего такого, если мы…

– Если вы что?

– Мы попросим раскладушку, – объясняет Мэй, решая умолчать о том, что произошло позже. – Ничего страшного не случилось. Честное слово.

– Так, позволь мне все прояснить. Ты соврала нам, отправилась в путешествие на поезде через всю страну вместе с парнем, которого до этого в глаза не видела, а потом ночевала с ним в одном гостиничном номере в незнакомом городе? – сдавленным голосом говорит папа. – Ну да. Все верно. Не случилось ничего страшного.

Па то сжимает, то разжимает руки.

– Вы… э-э-э… – Он, собравшись с духом, бросает на Мэй быстрый взгляд и сразу же снова опускает глаза. – Вы… предохранялись?

Мэй стонет.

– Ничего не было! Ничего такого.

– Ничего такого?! – вновь вскинув брови, восклицает папа. – Это стоит понимать, как… значит, что-то все-таки было?

– Послушайте, просто… Я подумала, что вы не разрешили бы мне ехать, если бы узнали правду. – Мэй старается не обращать внимания на одинаковые выражения лиц своих пап, подтверждающих, что она права, и продолжает: – Но мне нужно было поехать. Ведь вы сами говорили, что я должна пожить полной жизнью, и в тот момент мне показалось, что сама судьба дарит мне такой шанс. Я хотела поехать не из-за него. Я должна была понять, каким будет мой следующий фильм, а с ним мы договорились, что каждый из нас будет сам по себе. Но потом… не знаю. Что-то произошло. И мы очень понравились друг другу.