Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь - [64]
Меня повели к начлагеря. Это был старшина, по фамилии Журила. Он принялся выговаривать мне.
— Ты разве не знаешь его, сволоча этого, — ворчал он. — Неужели не мог прекратить игру, когда его к вам занесло?
Я молчал. Старшина был прав. После паузы он продолжил:
— Я — ничего, но кум требовал посадить тебя на десять суток. Я настоял, чтобы скостили до трех… Вот так. Придется тебе трое суток просидеть…
— Ладно. Велите, чтобы мой бушлат и постель принесли.
Начальник вызвал дежурного и приказал ему исполнить мою просьбу.
Изолятор у нас строила сама охрана по своему, можно сказать, вкусу, из тесаных бревен. Рядом располагался небольшой вагончик, где жили и "трудились” начальник с кумом.
На другой день до меня донесся какой-то шум, вроде голос Толика-бригадира. Я прислушался. Да, это был Толик, который ругался с кумом.
— Лучше по-хорошему его отпустите, а то худо будет!
Кум, видать, разошелся. Вопил, грозился.
— Я не тот жид, что вашего Махна боится, — гаркнул Толик. (Кличка его была Жид).
Я не стал дожидаться, покуда беседа эта кончится крупным скандалом, и забарабанил в дверь руками и ногами. Появившемуся дежурному я сказал, чтобы позвал начальника. Начальник не заставил себя долго ждать.
— Попросите, чтобы Толик подошел ко мне на минутку, — сказал я старшине.
Толика подпустили поближе.
— Ты вот что, дурила, брось с ними ругаться, а иди себе в зону. Меня завтра выпустят.
Обрадованный Толик распрощался со мной и ушел.
Он и в самом деле был из тех, что не боятся смерти: смелый и дерзкий парень…
На другой день я вернулся в наш общий сырой гроб: "заключение” кончилось.
А через несколько дней в лагере начался бунт. Виной всему был хлеб, которым нас кормили. Это была настоящая глина, покрытая горькой черной коркой. Заключенные на работу выходили, но ничегошеньки не делали. Баржи и пароходы простаивали со своим грузом в порту. О происходящем было сообщено в Управление. Срочно прибыло начальство.
И я вновь встретился с майором Цветковом, тем самым, что пытался превратить меня в "шестнадцать килограмм”…
Майор Цветков стоял на вахте и производил отсев. Всем бригадирам было приказано отойти в сторону. К тому времени нас в лагере было 240 человек. По одному ему известным признакам Цветков отобрал человек двадцать, велел отвести их на баржу и отправить в Управление. Мои друзья Толик Жид и черкес Хасан из Грозного попали в лапы к жесткому чекисту…
Когда отсев закончился, майор обратился ко мне:
— Ази, подойди поближе!
— Ничего, говори, я тебя и отсюда слышу!
— Поведешь бригаду Толика Жида на работу…
— Верните всех, кого вы забрали. Мы работали и будем работать, даем слово! Только улучшите наше питание, давайте нормальный хлеб!
— Питание и хлеб будут нормальными. Обещаю.
Цветков людей не вернул, но при нас вызвал нашего старшину и принялся пушить его, так что только дым стоял. Между прочим, старшина наш был человек неплохой.
Питание наладилось, и мы вновь приступили к работе. Хитрый майор сказал, что не за горами зима, и если сейчас разгрузка задержится, то после будет поздно. Поэтому он щедро потчевал нас около месяца. А потом питание стало еще хуже, чем было.
Больше половины моих бригадников заболело цингой. Мне стало страшно не только за себя, но и за моих людей. Найти выход из положения мне помог наш бухгалтер. Я был с ним в отличных отношениях, и он вполне доверял мне. Я просил его достать кое-какие продукты и поскорее, покуда смертность среди заключенных еще не наблюдалась. Он обещал помочь, но дал понять, что потребуются деньги или барахло подмазать кого надо: сухая, мол, ложка рот дерет…
Вечером я принес ему хромовые "комсоставские” сапоги, костюм и еще кое-что, и удалился, предупредив, что через час вернусь. Когда я вновь появился, меня ожидали килограммов пять муки и сухофрукты. Бухгалтер расположен был поболтать, похвастаться, как и с каким трудом достался ему товар… Но меня не интересовали его приключения. Собрав все полученное, я помчался в палатку.
Своему помощнику Володе велел принести воды. Разводя муку по четверть стакана, я напоил этой целительной болтушкой тех, кто был болен. Здоровые не получили ничего.
Но болезнь не покидала наш барак. Рядом со мною лежал на нарах Гриша-ростовчанин. Как-то я обратил внимание, что ноги у него почернели и набрякли…
В лагере начальство также мало-помалу забеспокоилось: ведь мог произойти непредусмотренный падеж рабочей скотины!.. На кухне появились сушеные овощи. Начали готовить борщи из сушеной капусты, лука, помидор, картофеля. Так что моя мучная болтушка получила подкрепление.
Через несколько дней наступило облегчение. Ребята ожили, начали понемногу подниматься. Через две недели зона вышла на работу.
Разгружая ящики с продовольствием, мы умышленно роняли их, чтобы расколоть. Таким образом мы добывали продукты. Все, что прибывало, оставалось под открытым небом. Даже заграничные станки, ничем не прикрытые, ржавели под дождем. Впрочем и люди также не слишком были защищены от непогоды. А зима была совсем рядом. Необходимо было обеспечить людей теплой одеждой. Я пошел к бухгалтеру, и ужасное открытие ожидало меня там: чуть ли не 90 % бригадников были должны лагерю огромные деньги. Кто двадцать тысяч, а кто и тридцать…
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.