Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь - [53]

В кабинете кроме Цветкова находился и майор Потапов — тот самый, которого старшина при нас послал по-матери. Он был из Москвы, и поговаривали, что и до войны сам был вором. Заключенные уважали его.

— Ази, — обратился ко мне Потапов, — брось свою дурную идею…

— Я не из тех, кто поддается уговорам.

— Увести в камеру! — скомандовал Цветков. — И заморить этого зверя черномазого!

— Благодарю вас за такое покровительственное ко мне отношение.

Красивое лицо Цветкова мгновенно исказилось от ярости, глаза налились кровью. Казалось, что он бросится на меня и растерзает собственноручно, но меня уже выводили из кабинета. Дверь захлопнулась, и лишь словцо "мерзавец” долетело до меня…

В этот день вызвали многих — и некоторые не вернулись. Мы боялись, что уйдут наши сухари, соблазненные начальством. Ведь чекисты прекрасно знали, что сухари — это не воры, знали, зачем прикармливаем их, жертвуя собой. Но остались и сухари: им невыгодно было покидать своих покровителей. Уйди он от нас, его кинут в лагерь сукам, а те его быстро прикончат.

Сухари… Это молодые фраеришки (некоторые называли их просто пацанами). Воры прикармливали их, держали возле себя и использовали в своих нуждах.

В январе 1953 года меня вызвали вновь. Встать я не смог… Я вспомнил башкирский изолятор. Так выяснилось, что и у самого плохого есть худшее. Майор Цветков свое слово сдержал — я превратился в "шестнадцать килограмм”. Держась за стенку, дошел кое-как до двери камеры. Переступил через порог. На мое счастье кабинет, куда мне следовало прибыть, находился недалеко. Доползти можно. Открыл двери. Вновь "за стеночку” подошел поближе к столу. Увидел оперуполномоченного Гольдмана…

— Ну, кто ты по нации? Вспомнил?!

Я постарался приблизиться к нему, но он и сам наклонился ко мне, чтобы услышать ответ. Вместо ответа я изо всех сил плюнул ему в лицо. Он отпрянул. Удара, впрочем, не последовало. Гольдман умылся, вытер лицо полотенцем. Затем подошел ко мне и сказал раздельно:

— Ты будешь сидеть, пока не посинеешь, собака.

Меня сволокли в карцер. Пробыв там десять дней, я потерял и те остатки сил, что еще были у меня. Я действительно мертвенно посинел, ноги меня не держали совсем. Я ползал по полу, словно червь. Оправдался вопрос майора Цветкова: "Еще ходишь?” Теперь я не ходил. Меня доставили в камеру и положили на нары. На меня глядели, как на чучело, но и сами мои Сокамерники были немногим краше. Голод и холод свое дело сделали. К происходящему вокруг все стали безразличны. Целыми днями люди находились в какой-то загробной дреме. В камере царила тишина, изредка прерываемая тихими стонами и вздохами. Ждали смерти. Не сегодня? Ну что ж, значит, завтра. Через неделю? Хорошо…

Иногда я не выдерживал. Слабым прозрачным голосом принимался орать на других, требовал, чтобы хоть поговорили между собой, что ли. "Подохнем, если спать вот так будем!” На меня жутко шипели или слезно умоляли помолчать, не будить, не отвлекать. Через несколько дней я "добился своего”: один из нас, прозванный за свою душевность "Золотым” — Леха Золотой — начал разговаривать. Сам с собою. О чем он говорит — мы понять не могли.

В феврале 1953 года нам сообщили, что вскоре прибывает комиссия — с Колымы через Магадан.

Начальником нашей тюрьмы был бакинец Гуссейнов. Для нас-то он был вполне хорош, но в своей среде авторитетом никаким не пользовался. Всем заправляла охрана, а сказать ей ничего нельзя было. Начальство не решалось портить с ней отношения: ведь все про всех все знали, так что хлопот не оберешься. Вот охрана и творила, что в голову взбредет. Лишь однажды один из младших офицеров был разжалован в старшины за самоуправство. Он был из Армении, но так я и не узнал — из каких мест… Попадись он мне — я бы его прикончил. Несколько раз я сам слышал, как Гуссейнов "жарит” его (разговаривали они на азербайджанском, так что я понимал их отлично).

— Слушай, что ты от них хочешь? Зачем над заключенными напрасно измываешься?

— Эй, начальник, — отвечал тот с диким смехом. — Ты сам знаешь — людоеды мы! Я спать не могу, если на сон грядущий зэка не изобью. Привычка.

Он колотил заключенных каблуками, всяческими дубинками до полусмерти. Только не руками. Руки у него были слишком чувствительны, он не мог вынести даже малейшей боли, когда его кулаки соприкасались с нашими косточками…

Дверь камеры распахнулась. Вошел надзиратель.

Дал команду "встать”! Все поднялись, а я не смог. Да и не хотелось. К дверям подошли подполковник, несколько других офицеров и наш Гуссейнов.

— Жалобы есть? — вопрос был задан как будто запросто, но с жестокостью. Все наперебой начали кричать, что, мол, прямо с этапа их сюда загнали. Сидим, а за что — не знаем.

— Хорошо, разберемся, — сказал стоящий у стены высоченный подполковник с крючковатым носом, вроде хищной птицы.

Я лежал, не вникая в происходящее. Вдруг раздался вопрос, обращенный ко мне.

— Почему не встал как все?!

— Это и есть Абрамов, — сказал начальник тюрьмы.

— Нельзя ли узнать, кто вы такой и как ваша фамилия? — обратился я к крючконосому.

— Подполковник Мусатов!!

Мусатов служил не то начальником режима, не то заместителем начальника режима управления Северных лагерей. Был он осетином из Орджоникидзе.