Зачем России Европа? - [62]

Между тем Герцен-то был прав: речь дейстсвительно шла именно об убиении народа.

Даже в 1831 году, при Николае, расправа после подавления предыдущего польского восстания не была столь крутой. Да, растоптали тогда международные обязательства России, отняв у Польши конституцию, дарованную ей Александром I по решению Венского конгресса. Да, Николай публично грозился стереть Варшаву с лица земли и навсегда оставить это место пустым. Но ведь не стер же. Даже польские библиотеки не запретил. Нет, при царе-освободителе происходило нечто совсем иное.

Родной язык запрещен был в Польше, даже в начальных школах детей учили по русски. Национальная церковь была уничтожена, ее имущество конфисковано, монастыри закрыты, епископы уволены. Если Николай истреблял лишь институты и символы польской автономии,то царь-освободитель в полном согласии с предписанием Каткова, поставившего, как мы помним, отношения с Польшей в плоскость жизни и смерти, целился в самое сердце польской культуры, в национальную идентичность страны, в ее язык и веру.

Добрейший славянофил Алексей Кошелев восхищался тем, как топил в крови Польшу новый генерал-губернатор Муравьев, оставшийся в истории под именем «людоеда» и «Муравьева-вешателя»: «Ай да Муравьев! Ай да хват! Расстреливает и вешает. Вешает и расстреливает. Дай бог ему здоровья!». Обезумела Россия.

Даже такой умеренный человек, не политик, не идеолог, цензор Александр Никитенко, совсем еще недавно проклинавший (в дневнике) антипетровский переворот Николая, и тот записывал тогда оригинальное оправдание происходящему: «Если уж на то пошло, Россия нужнее для человечества, чем Польша». И никому, ни одной душе в огромной стране не пришли в голову простые, простейшие, очевидные вопросы, которые задавал тогда в умирающем Колоколе лондонский изгнанник Герцен : «Отчего бы нам не жить с Польшей, как вольный с вольными, как равный с равными? Отчего же всех мы должны забирать к себе в крепостное рабство? Чем мы лучше их?».

Я не знаю ни одного адекватного объяснения того, почему это массовое помрачение разума произошло именно при самом либеральном из самодержцев XIX века, при царе-освободителе. Попробую, предложить свое, опираясь, на известную уже читателю формулу Владимира Сергеевича Соловьева. Мы недооцениваем идейное влияние николаевской Официальной народности (как, замечу в скобках, недооцениваем сегодня и влияние сталинской ее ипостаси). Ей между тем

удалось-таки стереть в русских умах благородный патриотизм декабристов, подменив его государственным имперским патриотизмом их палачей. Десятилетиями сеяла она ядовитые семена «национального самообожания». И страшна оказалось жатва. Если есть у кого-нибудь, будь то у монархистов или у «советских доцентов», лучшее объяснение, был бы очень признателен.

А тогда, в 1863-м, Герцен признавался: "дворянство, литераторы, ученые и даже ученики повально заражены: в их соки и ткани всосался патриотический сифилис«.Как видит читатель, термин, который я для этого помрачения разума предлагаю, по крайней мере, политкорректнее. И что важнее именно с терминологической точки зрения, даже в разгаре жесточайшей полемики (а для герценовского Колокола то был поистине вопрос жизни и смерти) не было произнесено роковое слово «национализм». Сколько я знаю, первым, кто противопоставил его патриотизму в серьезном политическом споре был Соловьев. Но случилось это лишь два десятилетия спустя и было в своем роде терминологической революцией.

Но это к слову, чтобы напомнить читателю о громадном значении расхожих сегодня терминов и о том, что каждый из них был в свое время открытием. Так или иначе, массовая истерия, поднявшая в 1863 году Россию на дыбы, не только заставила замолчать всероссийского ревизора, она научила власть и «идею-гегемона» манипулировать уязвимыми точками в национальном сознании и вызывать патриотические истерии искусственно. Но то была опасная игра. Кончилось тем, что последняя такая истерия — в 1908-1914 — погребла под собою Российскую империю, увы, вместе с неразумной монархией, так никогда и не нашедшей в себе сил стать единственной формой королевской власти, у которой был шанс сохраниться и в XXI веке, — конституционной монархией.

«МЫ СПАСЛИ ЧЕСТЬ ИМЕНИ РУССКОГО»

Но мы забежали далеко вперед и боюсь как бы за всей этой терминологической суетой не ускользнул от читателя образ истинного героя 1863, действительного наследника декабристов,посмевшего остаться свободным человеком даже посреди бушующего моря ненависти, когда все вокруг оказались рабами. Я говорю о человеке, сказавшем: «Мы не рабы нашей любви к родине, как не рабы ни в чем. Свободный человек не может признать такой зависимости от своего края, которая заставила бы его участвовать в деле, противном его совести». Один, пожалуй, Андрей Дмитриевич Сахаров во всей последующей истории России заслужил право стать вровень с этим человеком.

Читатель уже понял, конечно, что речь об Александре Ивановиче Герцене.Вот что он писал, когда на его глазах погибало дело всей его жизни: «Если наш вызов не находит сочувтвия, если в эту темную ночь ни один разумный луч не может проникнуть и ни одно отрезвляющее слово не может быть слышно за шумом патриотической оргии, мы остаемся одни с нашим протестом, но не оставим его.Повторять будем мы его, чтобы было свидетельство, что во время всеобщего опьянения узким патриотизмом были же люди, которые чувствовали в себе силу отречься от гниющей империи во имя будущей России, имели силу подвергнуться обвинению в измене во имя любви к народу русскому».