Зачем России Европа? - [59]

А вот что докладывал царю министр Ланской о беседе с одним из самых влиятельных дворянских депутатов: «Он положительно высказался, что помышляет о конституции, что эта мысль распространена  повсеместно  в умах дворянства и что, если правительство не внемлет такому общему желанию, то должно будет ожидать весьма печальных последствий». Любому здравомыслящему человеку было понятно,  о каких «последствиях» говорил депутат, да и сам царь должен был это понять после выстрела Каракозова весною 1866-го года: речь шла об опасной радикализации молодежи.

Но царская «номенклатура» стояла против конституции стеной. Как неосторожно высказался главный выразитель ее идей тюфяк-наследник, будущий

Александр III: «Конституция? Они хотят, чтобы император всероссийский присягал каким-то скотам?» Хорошо же думал он о своем народе (да  извинит меня читатель за непочтительный отзыв о государе,которого и по сей день не устают славить православные монархисты. Но ведь и близкие его сотрудники отзывались о нем не лучше. Вот что писал  о нем Сергей Юльевич Витте: «ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования»).

Между тем, если и было когда-нибудь время для возрождения страны, то именно тогда, в 1850-е, когда сам воздух России напоен был, казалось, ожиданим чуда. Даже в Лондоне почувствовал это Герцен, когда писал царю: «нынешнее правительство могло бы сделать чудеса». Так разве не выглядело  бы таким чудом, пригласи молодой император для совета и согласия, как говорили в старину, «всенародных человек» и подпиши он в начале царствования то,  что подписал в его конце, роковым утром 1881? Я говорю о проекте законосовещательной Комиссии, по поводу которого Александр II сказал своим сыновьям, по свидетельству присутствовавшего на церемонни Дмитрия  Милютина: «Я дал согласие на это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции».

Мало кто задумывался о том, что история предоставила тогда России неповторимый, быть может, шанс. Что, подпиши царь этот акт на четверть столетия раньше -- в ситуации эйфории, а не страха и паники -- страна могла бы и сохранить монархию, и избежать уличного террора и цареубийства. И  большевизма, следовательно, тоже. И Сталина. Слов нет, трудно это сейчас себе представить. И еще труднее в небольшом очерке доказать (хотя в трилогии я, кажется, довольно основательно в этом разобрался). Сейчас скажу лишь, что опасения безымянного собеседника министра Ланского более, чем оправдались: молодежь и впрямь радикализировалась. И чем  с большим упорством цеплялись «номенклатура» (и царь, слишком долго не смевший ей перечить) за право рассматривать свой народ как скотов, тем стремительнее  радикализовалась молодежь.

Только радикализм ее был вовсе не ленинский, а декабристский. Не переломить Россию через колено во имя мировой революции стремилась тогдашняя молодежь, но лишь избавить от самодержавной власти. К гарантиям от произвола она стремилась, а не к социализму. Этим объясняются не только симпатии к ней либерального общества (Вера Фигнер: «Мы окружены симпатией большей части общества»), но и отчаянные метания самого обличителя «бесов» Достоевского. Недаром же Петр Верховенский у него «мошенник, а не социалист». Недаром аплодировал Федор Михайлович оправданию Веры Засулич. Недаром, наконец, сказал он перед смертью: «Подождите продолжения Братьев Карамазовых... Мой чистый Алеша убьет царя».

Знал Достоевский, что не со стрельбы начали эти чистые мальчики и девушки. Начали с «хождения в народ» -- учить и лечить. И ужаснулись тому, что сделало с народом самодержавие. Рискну привести здесь отрывок из воспоминаний той же Веры Фигнер, будущей народоволки. Он длинный, но без него нам трудно будет понять логику Достоевского. Фигнер закончила мединститут в Швейцарии и пошла фельдшерицей в деревню.И вот что она увидела:

30-40 пациентов мгновенно наполняли комнату. Грязные, истощенные. Болезни все застарелые, у взрослых на каждом шагу ревматизм, катары желудка,грудные хрипы,слышные за много шагов, сифилис,струпья, язвы без конца – и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом –это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом прямо в микстуры и капли.

И чем же отблагодарило самодержавие эту благородную самоотверженность образованной молодежи? Массовыми тюремными сроками («процесс 50-и», «процесс 193-х»). Оно было глухо и безжалостно – и к страданиям своего народа, и к попытке молодежи ему помочь. Упаси бог, я не оправдываю террор, я лишь пытаюсь объяснить ситуацию, в которой «чистый Алеша убьет царя». Нет слов, Достоевский сделал бы это несопоставимо лучше. Но он не успел.

Ему, я думаю, пришло в голову, а нам почему-то не приходит, что террор это, конечно, ужасно, но ведь во власти государя было  положить ему конец одним росчерком пера. Был ведь не только конституционный проект Лорис-Меликова в 1881 году, но и аналогичный проект Валуева, заказанный самим императором  в 1862! Значит понимал царь-освободитель, что именно от него зависело прекращение террора. Понимал, но не смел пойти наперекор «номенклатуре», посмел лишь когда оказался с ней на ножах из-за любовных своих дел.