Зачарованная величина: Избранное - [10]

Коню одолжили посох, маисовый стебель в колючках,

а он отбивался, как будто расколотая гитара —

это воскресное утро паяца в темно-зеленом

со старой китайской вазы,

                    рассказанной эквилибристкой.

Здесь умирающему не надо быть музыкантом,

а тени — сверяться с ритмом, чтобы сойти в Аид.

Завязь уже несла в себе меру бриза,

тень убегала, число было вестью света.

Утро лощило тафту на груди у Валенсуэлы.

Чета вплывала в повозке, даря пифагоровы знаки,

там же качалась свеча на волнах сновиденья,

которыми правил учтивый трезубец гаванской флейты.

Нездешняя пара царила в здешних пространствах,

чета за четой выплывали из сна,

                    вступая в Орплид^{21} узнаванья.

Их богатство — окурки да опаль, плевки да пушинки.

Лишь прикоснись — и вспухнет желвак оплеухи.

После стольких часов никто

                    не спешил в круговерть.

Танцевальный зал был отводком иного мира.

Танец — это слиянье с единством живых и мертвых.

Танцор разменивает фигуры

                    с золотовласым Радамантом^{22}.

На закорках небесной медведицы — целое

                    созвездье волынок,

но петлю из тафты обкорнала гаванская флейта.

И снова та же повозка, где царственно застывший

                                                                        мулат

приветствует над пепелищем оттаявший портик

Мария Самбрано >{23}

Мария стала такой бестелесной,

что разом видишь ее

в Швейцарии, в Риме, в Гаване.

Вместе с Арасели

ей не страшен ни зной, ни холод.

С ней повсюду кошки,

оскопленные, распаленные,

пружинистые привиденья Бодлера^{24},

и до того неотступно смотрят,

что смущенной Марии приходится брать перо.

Я слышал, как она разговаривает со всеми —

                                             от Платона до Гуссерля —

в самые разные дни, разделенные горными пиками,

и заканчивает мексиканским корридо^{25}.

Ионийские гребешки Средиземноморья,

кошки с их излюбленным словом «как»,

соединяющим, по верованиям египтян,

неразрывной метафорой всё на свете,

что-то шептали ей на ухо,

а тем временем Арасели выкладывала магический круг

из двенадцати кошек, двенадцати знаков зодиака,

ждущих своей минуты,

чтобы пропеть псалом из египетской «Книги мертвых»^{26}.

И Мария теперь для меня

вроде сивиллы, —

к ней подходишь с оглядкой,

ожидая услышать голос земных глубин

и небес эмпирея,

которые много выше зримого неба.

Переживая, предчувствуя ее облачное прибытье,

ты как будто вздымаешь чашу вина

и окунаешься в животворную гущу.

Она снова может уехать,

рука об руку с Арасели,

но всегда возвратится прыгучим зайчиком света.

Мама >{27}

Я опять увидел мамино лицо.

А вокруг была ночь, и она врезалась в другую —

ту, где я спал.

Ночь двигалась и замирала, —

то ли косящий нож, то ли крепнущий вихрь, —

но сон проходил мимо ночи.

Все устремлялось кверху,

где ты о чем-то шепталась

с маленьким крабом,

и я понимал, понимал по твоей улыбке,

что ты затем и пришла —

подарить мне его,

а я бы смотрел, как забавно он семенит,

или сажал его в кучку горячей муки.

Маисовый початок с молочными зубами ребенка,

ящик стола с серебристыми мурашами.

Ящик стола — змея

толщиною в руку, выгибающая

двуострый язык старинных

часов, этой жуткой

потешной трещотки.

Ты переступила порог

и закрыла глаза мне, чтоб я тебя сразу узнал,

пока тело уже цепенеет,

затекая, немея

под легким грузом дождя

или шторы, окутавшей арфу.

Вместе с полной луной

во дворе собрались и другие

                    приглашенные звезды.

Твой обычный маршрут был само

                    милосердье и чудо.

Ты повернулась к двери,

еще оставаясь с нами,

словно кто-то вступил в разговор,

а потом засмеялся

и проскользнул между дверью

и оставшимся,

будто уже уходя, но вдруг передумав.

Этот оставшийся был, наверное, Бог,

а может быть, я,

а может быть, стертый с земли особняк

и в нем на своей деревянной лошадке,

                    может быть, я.

Кто-то рядом со мною

дыханьем удерживал тень,

уцепившуюся за риф, за округлую пустоту.

Ты сводилась теперь

к летучей полоске металла,

окаймленного кратким огнем,

к дымке над утренней

чашечкой кофе,

к волоску.

Моя жена Мария Луиса >{28}

На разговорчивой крыше

с риском для жизни

читаешь Писанье.

Прежний твой дом

теперь возвратился в прах.

Ты читаешь Писанье,

и павший лист

пересекает воды

и поколенья.

Поминая умерших братьев,

с дрожью читаешь

двадцать третий псалом^{29}.

Мать читала его

обреченному сыну.

Дочь — своей матери в час

последнего успокоенья.

Ты — былая сестра

и усопшая мать

на облаке за окном.

Вас четверо рядом со мной,

возвещающих день,

чтобы я препоясался светом

и потянул бегущую нить метафор.

Молчаливым достоинством

мирно рушишь седалища губителей.

Выбиваешь подушки,

полные ангельским пухом,

а я в стороне вспоминаю

слово за словом: «Покоит меня

на злачных пажитях».

Когда смерть задувает снаружи

в дом, ты мгновенной оградой

приносишь посох и жезл.

И, выверив новый отрезок,

я иду как слепой.

Посохом я отмечаю

кромку безвестных морей

и шарю по губке дремоты,

чтобы вернуться на сушу.

Смерть с тобой уже пройдена

и мимолетна, а жизнь прибывает

«ради имени Твоего».

Моя сестра Элоиса >{30}

Темный трепет век при начале речи,

столик в иероглифах неба,

разговор словно радуга,

          раздвигающая горизонты,

каждое слово — из крылатого словаря.