Зачарованная величина: Избранное - [11]

В нетерпенье разлетевшиеся бусы

отшлифованней бычьего рога.

Жрец бога Митры, делящий круг зодиака,

двадцатое апреля — день рождения мира.

Витые натеки лавы, ясные строки

печени, дымящиеся внутренности животных

и слова, полированные посредники,

возводящие дух — к перегною,

бурю — к хаосу,

а японскую раковину — к зеленой

          рыбине-прилипале.

В каждом слове — глиняный апейрон^{31},

оживленный ночным дыханьем.

Слепой Парменид, ткущий багдадский ковер.

Я начинаю речь, потому что буду услышан

той, кто слышала мой первый крик на земле.

Мама, нечем дышать,

пойду зажгу свои травы,

разбуди меня, если придет Элоиса с сыном.

Женщина и дом

Ты кипятишь молоко,

соблюдая душистые обычаи кофе.

Обходишь дом

воплощенной мерой насущного.

Каждая мелочь — таинство,

приношение тяготам ночи.

Оправдан твой каждый шаг

на пути из столовой в гостиную,

где портреты

только и ждут твоего словца.

Ты учреждаешь дневной закон,

и воскресная птица взметает

краски огня

и пену над чугунками.

Разбиваясь, посуда

звенит твоим смехом.

Средоточие дома

ускользает, как точка на линии.

В твоих страшных снах

бесконечный дождь заливает

посадки карликовых

кустов и подземный делоникс.

Но если ты убоишься,

треснувшие небеса

рухнут на нас

лавиной мраморных копий.

Февраль 1976

Китайская алхимическая гравюра

Под столом —

три устья

крохотных горнов,

где пылают камень и хворост

и откуда выглядывает карлик,

жующий снотворное зерно.

На столе —

три серо-синие подушки,

и на двух — треугольник и ромбы

из небьющихся яиц.

Рядом — гладкий кувшин без узора.

На полу рассыпаны поленья.

Человек склонился над весами

и поставил плетенку с миндалем.

Дрогнула

эбеновая стрелка.

Человек опасается трех горнов,

которые скрыты под столом.

Из их устьев должны появиться

те, кого тут ждут не дождутся,

но придут они не раньше, чем стрелка

возвратится к исходной вертикали.

Справа от весовщика — еще кто-то,

отрешенно на него смотрит,

играя с птицами.

Рождение дня

Их приют был пространством зари,

геометрия здесь святотатство.

Круг бы отнял у зренья

речные просторы,

а квадрат замкнул в укрытье разлуки и смерти.

Они освещали гроты, надкусывая медовый

плод в глазастых чешуйках,

с кожицей цвета

ранящего песка, и возвращались к тайной

книге, впивая слепые воды.

Их не касалась

ни соседская жизнь, ни неведомая разлука.

Зверек подружился с загадочным очагом.

Они не спускались к реке, не брели на север,

не замечали точеный костер полудня.

Под изрешеченный кров не входили боги,

и сквозняки не играли у них под ногами.

Сначала исчезнуть, потом забросать землей,

похоронить этот невыносимый ветер,

грозную вспышку загнанных вглубь страстей.

Жар тянулся за светом,

чтоб выжечь улыбку божеств,

пыл топоров на помосте.

Тело, повиснув на ниточке,

целиком отрешилось

от намертво вбитых гвоздей.

А когда-то вверялось

высокому ветру на башнях:

неповторимые башни в дымке земного утра,

тело, взошедшее, чтобы растаять,

развеяться птицей в тучах.

Наваждение тех крутогорий

повторяло рисунок заснеженных крыш

и нотопись рыбьей стайки над водопадом.

Но покой натрудившейся вволю земли

повторялся в дали, недоступной

                    магнитным башням.

Все тянулось открыть глаза

уже в эмпиреях изгнанья.

Они могли возвращаться, не воскресая,

ведь их не взяла расступившаяся земля.

Тело терялось в пристанище образов,

чтобы явиться, как прежде,

звездным осколком.

Оно исчезало, сливаясь

с единосущным дымом всего земного.

Воплощались былые

владения, инистый лунный рожок

Кавалькадой тянулись вершины

горных хребтов, немые гиганты в снегу.

Являлась жена, облеченная в солнце,

И, наполнив каждую пору

                    серебром неуемных ракушек,

омывалась праздничной влагой радуг.

Эти слепящие жены калили реки

и русла затягивал пух.

Муравей оставался всего лишь

глазом, огромным глазом,

камнем, который воочию видит

воскресшую память дороги.

Это был ежедневный урок

тело, приученное к топору,

и сон, разрешающий путы.

Тело и сон

исходили дымом всего земного

в неверном приюте снега.

Письмо замещали руки:

вот они трогают плод, шелковистый

                    выгиб спины,

крадутся вдоль мыслящих линий кожи,

извлекают стрелу из рыбы.

Руки в масках бесчисленных глаз;

тронуть дерево — значит окидывать взглядом

звездные сроки.

Венера спешит распутать связанную луну,

тускло свисает трапециевидный глаз

небесного Купидона.

Венера — в бадье с водой,

Вакх полыхает, требуя возлиянья,

из спермы прыщут лангусты.

Луна с кувшином склонилась на грудь Венеры,

разжигая стрекало Тельца.

Хозяйка, белее снега,

об очаге не заботилась: каждое утро

дом распахивал двери солнцу.

Над кипящим варевом жизни

бык орошал созвездья,

а жрицы его умащали.

Но оставался темный лазутчик,

скрестивший руки двойник

в ожидании нового рода,

что превыше огня; муравей

из лазури и золота,

распуская межзвездные пряди,

улетал вслед за вихрем гитар,

                    притороченных к седлам.

Ткань под солнечным светом:

свежетканое тельце моллюска,

словно льешь из кувшина,

сплетая струистые нити.

Солнце-паук

Жрицы, тянущие тканину.

В запертом доме воссоздают

солнце по нити,

бегущей из рук в руки,

от слуха к слуху.

Нить — словно струнка

                    для человека-канатоходца.

Кому здесь ткут одеянье?

Холст за холстом складывают на солнце.

Нити молитв, тканина светоявленья.