Зачарованная величина: Избранное - [13]

Так они исчезали и возвращались —

воплощенная неодномерность

нового времени мира, сбросившего кошмар

числового ряда.

Стрела, огибая

холмы слуха,

обращает море в бесплодное поле

древних; обросшие солью саргассы

снова доносит из отдаленья вод.

Пустыня, могила звука,

раскрылась бескрайним взморьем.

Цельная голубизна

впивает неистовый свет

до последней капли,

копя в нас темную мощь,

раздвоенную внутри

на единство сознанья и света

и различие ливня и чувств.

Верховые вернулись,

единорогу пришлось распроститься с тенью,

чтоб ускользнуть из рук

дьявола, а остальные дремлют

и начинают исподволь наливаться жаром,

лишь саранча кружится над их костями,

жалит их крупы — и до чего же взбешен

единорог, осознав,

что его приравняли к лягушкам!

Единорог с мотыльком на ухе

и булавками кованого серебра в завитом хвосте

возвращается в сопровождении князя.

Кто он? Как он сумел исчезнуть?

Удел всего остального — смерть и бессмертье.

Если смерть — это тьма,

то и бессмертье — тьма,

неистощимым ключом брызжущая из тела.

Но тот, кто меряет ветер,

может жить в смерти и умереть в бессмертии.

«Кому же вы уподобите меня^{35}, —

восклицает Исайя, — и с кем сравните?»

Зеркало, беззвучная воронка

выхлестнутой воды,

снова соединяет образы и обличья.

Это первый робкий ответ.

Но откуда явилось зеркало,

аэролит, заброшенный в мир человека?

Как, разрывая воздух, стекло сумеет

не замутить его, но потемнеть в глубине,

чтоб отстоялся образ?

Изо всего, что проходит, не бывать ничему,

и только небытие колышется без движенья.

Сумрачные частицы

в поисках жара и в ожиданье

спиралевидной силы,

которая их скует, как звезду в зените.

Ожиданье зиждительно,

как одоление далей.

Простор сокращается мышцами роженицы,

несотворение тоже дает начало

темной цепи преемства.

Воды расплесканного ключа,

слюну, изошедшую белыми муравьями,

серу алхимиков, —

все это скрыла разлука.

Глянул огонь с помертвелым

лицом и вернулся вновь

антрацитовым треском.

И опять, бунтовщик,

начинает недвижный шабаш печей.

Гнет металлы,

пережигает землю с глазурью.

Он хлебопек и повар.

В книге его торжества

немало сожженных страниц,

чтобы никто не узнал

тайну последнего поруганья —

только вой бесприютства,

кружащихся птиц чужбины,

слепое терпение смерти.

Гилас^{36}, сама красота, рядом с Гераклом,

убийцей его отца.

Слабый змеей

прокрадется в стенание сильного,

стонущего от разлуки.

Дым, разодранный в сумерках,

встанет вновь

колоннадой уступчатых крыш.

Смытый след

возвратится на новые взморья.

Лица, запавшие в нас,

проступая уколом улыбки…

Они где-то на иных островах,

и в руках у них новые фазаны,

эти лица, превращения дыма,

этот дым, сгустившийся до лиц.

И не спрашивай меня обо мне,

меня больше уже не занимают

ни растенья, ни послушные звери, —

лишь пространства выжженных глаз,

все, что нас окружает безмолвьем,

воздух, созидающий в просторах

неприступные опоры, колонны

исполинских храмов, где боги повелевают

спящими молча, не нарушая покоя ночи.

Воздух распахнут, как вход

и выход в пространство, и тело наделено

тайной небесных множеств,

пустой протяженностью вещи.

Счастье, какое счастье,

какая державная боль

в этом союзе, едином, как вдох и выдох!

Прозрачность вбирает в себя,

а лучистые недра

опять исторгают обратно.

Это наша обитель,

объемлющая чистота

и уходящее вглубь роковое семя.

За визгливые песни

гномы вырвали Вакху голос,

связали язык с бородой

и тянули, тянули, упершись в деревья.

Но из того же истока,

недосягаемый, как уходящая ночь,

снова выбился голос.

И, воссев на место Атрида^{37},

с новым голосом,

утром опять восстающим из каждой поры,

он являлся в агатовой маске

на просцениум чащи, вытоптанной ходулями

похитителей гроздьев,

пятнающих новый голос

похищенной сызнова кровью.

Высшая сущность

пребывала в укроме, как Бог, — это ведь зернам

нужно истлеть^{38}, чтоб воскреснуть

утром пшеницей, пустившейся в пляс

с куропаткой и виолончелью.

Словно Джорджоне^{39}, а может быть, и Шарден.

Музыканты, простертые в травах,

ослепшие музыканты

в ожидании сна с головой захлестнуты звуком.

Неощутимые и небывалые соки

копятся в зернах, тлеющих,

чтобы воскреснуть.

Маски танцуют радугу,

переплетая резные фигурки звуков.

Коварный карлик, коварный карлик,

коварный карлик

Приближаются боги, увитые шелком,

их нетрудно узнать.

Они не явились нагими,

ни в ореоле огня,

следя за сумятицей туч.

Нет, они выбрали шелк,

сотворенный не знающим сна человеком.

Как они им завладели?

Днем, незримые

посреди светового разгула,

похищали они этот шелк; ночью,

во тьме, примеряли его

на укрытые пламенем торсы.

Их пряди этрусской горгоны

стягивали булавки

из точеных щитков черепахи

и грузного серебра,

чтобы люди могли их ласкать

и почтить, упав на колени.

Во сне мы лежали на этом самом лугу,

слыша биение жилки у них над ухом,

как у любого из нас, когда опускаешься

в дюны подушек

и простираешь руки,

веря, что кто-то сожмет их,

кто-то возникнет в пространстве

перед лучом фонаря,

неразлучного с нашим телом.

Проснешься и видишь: с песчаной косы

тебе открывают объятья.

Боги выходят из моря,

вздымая витые раковины

и влача темно-зеленые хвосты,

где чихают и прыгают дельфины.

Новелла >{**}

Фокус со снятием головы

Ван Лун был чародеем и ненавидел Императора, на почтительном отдалении обожая Императрицу. Он мечтал о сибирском магните, о голубом песце; еще он ласкал в уме мысль о Троне… Властью вот этой замороженной Обычаем крови превращать безделушки, жезлы и зачарованных голубей в хрупкие палочки нарда и гнезда витютней, высвободив свою силу из колдовских замкнутых кругов. Он обегал селения Севера, обернувшись разносчиком сельдерея, и менял русло Желтой реки, сметая запруды. Пока он забывался сном на постоялых дворах, «Прах мельницы у ручья», сгорбленная и сиротливая, стерегла сундуки. В основных отделениях там хранились душистое дерево и прародитель летучих соцветий — порох. В потайных отсеках покоились канделябры, ленты с лапок любимой голубки и свитки «Дао Дэ Дзин»