Зачарованная величина: Избранное - [12]

Нить — будто знак, колокольчик

                    призрачной тени.

Кто-то должен покинуть пристанище снега,

застенок солнца.

Шаг за шагом сгущается тело

и с крыши взлетает на облако, —

это уже дух озера,

граф де Ньебла^{32},

встречающий луч писанья,

мексиканскую клумбу с малайской монетой.

Гибрис металла и птицы

дает безупречный профиль.

Но мучат вина и проклятье.

Тяга к отцу

уводит выше и выше,

скача, будто ртутный столбик

Ниточка мнимого змея

поднимает к отцу,

перебираясь по струнке от слуха к слуху.

До гуденья тугая струна меж отцом и сыном.

Отец понимает, что проклят, видя

себя в разъяренном сыне,

                    сражающемся со всеми,

пока — по вражьему замыслу —

                    сын тайком не вселится

в тело отца,

взяв на себя одного тяготы битвы.

Брызжет восторг разорвавшегося плода,

оперение флейты закапано петушиной слюною,

звук, расходясь кругами, двигает камни.

Ниспосылатель солнца носит единое имя,

и можно его по слогам извлекать из мрака.

Воздух —

орган для заклинаний.

Единую плоть, ее единственный голос

снова и снова обманывают различьем.

Солнце коснется камня —

и плоть воскреснет, повелевая с отрогов.

Браслет с цветным угольком

двигал свои созвездья вокруг запястья.

Чтобы чудесной чаше родить огонь,

грани должны сходиться

                    в центре круговращенья.

Лики с ее боков извергают пенные струи,

пузырясь требухою жертвенного быка.

Распахнув объятия камню,

дороги вились по рукам, тонули в поту,

нисходили под землю для новых преображений.

Голотурии, змеи

облекались каменной плотью.

Камень терялся в реке,

взыскуя иного, уже бестелесного тела.

Тела, воздетого светом и пригвожденного против

                    заснеженных исполинов.

Камень сворачивал свет,

раскрываясь пальмой метафор.

Финики пальцев, сплетающихся в сближенье,

нежные спазмы воды,

шествие рук по кувшинам,

рук — по рукам и рукам.

Жажда двигать утесы —

реликварий планетного обжига,

лаская слепые лица старинных метафор,

населивших чужую покинутую оболочку.

Известь сдавалась животворящей глине.

Противоборство извести и песка:

песок для каленых розовых стоп

грека и сумрачных

римских сандалий из обветшалого кварца;

известь — чтобы хранить человечьи кости

и высиживать змеиные яйца.

Соль, животворная сила огня,

не пожирает живое, пуская слюнки

и вися над ушедшей под воду землей

похотливой блестящей нитью.

Проклятье вгрызается в землю,

но соль преисполнена вкусом познанья

и скрытой угрозой схватки.

Ею зачатый теряет земное имя,

хоть и уходит корнями в тайную суть языка,

где внутренность грота запятнана

                    кровью жертвы.

Метаморфозы венчает явленье фазана,

и мы разражаемся смехом,

постигая великую ложь

всех начал и концов,

ослепившую нас красотою,

чтобы в пещеру ворвался бог золотого дождя.

Согласие — мера захвата:

то, что казалось даримой музыкой,

было ночным потрясеньем

и явилось, раскрыв нам объятья,

чтобы расплющить наутро гигантским

                    воздушным кубом.

Вернув световым частицам

зренье и знанье, больше не опираясь

на посох спасительной смерти,

мы стали бы счастливы, сами не зная об этом:

как простое дыханье, не быв и не убывая.

Так умерьте, норд-весты, гул своего прихода,

разбудите без ваших шумных вторжений,

пусть нам ноги омоет катящимися волнами

и наполнит сердца чудесным медленным хмелем.

Откройте, рассветные бризы,

тайну ночи, которая отпускает

в звездное море, где все мы вольные рыбы.

Бризы сплавляют то, что незримо глазу,

и отделяют разрозненные частички

единосущного, камни пирамидальных гробниц,

мертвенный диорит и отсыревшие кости.

Вы даете нам, бризы, во сне обновленное тело,

чтобы испить обещанное бессмертье

и, торжествуя, вернуться в море, общую нашу меру.

Вы сохраняете, бризы, тайну

                    двух встречных шквалов —

содроганье росы на кожице анемона

и освобождение тела, пригвожденного к телу.

Боги

Чувствует Васавадатта^{33}:

каждую полость тела прошили стрелы.

Глаза излучают невыносимый жар,

сведенные в точку

предельной жизненной мощи

и непрестанного испаренья.

Нос, спасаясь от каленого железа,

представляет усладу за усладой,

всякая благоуханней медовой дыни,

не источая ни капельки аромата:

связь между человеком

и замурованным наглухо

словно откромсана потусторонней водой.

Друг рыбы,

а не человека и дерева.

Рот пережевывает и смакует

металл, обернувшийся неисчерпаемым камнем.

Васавадатта стала теперь Сарасвати^{34}:

новый облик, другие повадки,

она болтает, смеется,

но от слова до слова —

караваны туч,

звери, еще не знавшие прирученья,

обомшелые фризы храмов.

Коварный карлик, коварный карлик,

коварный карлик.

Одна стрела у него засела в чернеющем зеве,

другая схватила губы, словно смола.

Отвесят ему пинка —

и он себе, хрюкая, посеменит в пещеру.

И вот настает карнавал,

пляски под молодой луной,

                    полосующей по загривку.

Единорог в окружении двух верховых

пытается вылизать стрелы,

а после — исчезнуть в снежных просторах

за нерушимой линией горизонта.

Единорог вернулся, а верховые

заблудились, глядя на стрелы:

смотрят, не отрываясь,

язык и губы лепечут

бессвязные звуки,

не согретые языком,

не сплавленные губами.

Верховые, вернувшись,

говорили на незнакомом наречье,

но прошло столько лет

в ожиданье толковников,

что они снова исчезли.