Зачарованная величина: Избранное - [8]

с отраженной слюной, ее завитой ракушкой,

доведенной до блеска греховной горечью губ,

на заре одаряющих нового златобита.

Может быть, мост в кружении обовьется

вокруг омелы с ее оливковой нежностью

или вокруг горба и визгливой скрипки,

которая чешет бока истекающему мосту?

Но и рассветным росам не обратить

памятливую плоть розоватых моллюсков

в зубцы и бойницы до блеска надраенных раковин.

Мост, исполинский безудержный мост,

увенчавший кипящие воды:

сны донимают его размягченную плоть,

и края неожиданны лун отдаются напевом сирены,

по перилам катящейся к берегу под уклон.

Мост, исполинский мост, которого нет как нет:

его кипящие воды, его застывшие воды,

шарахаясь от волнорезов,

еле уносят голову,

и один только голос снова минует мост,

ослепленный царь, забывший, что он низвергнут,

и до конца сохраняющий верность ночи.

Козни

Бесовские козни уже добрались до Страны Басков.

Судья Ланкре^{7}, суровый посланец Кастилии,

          тонет в чернилах своих меморий.

Как написать: был ли это дьявольский сговор

          или простое видение?

Перед празднеством дьявола избран епископ шабаша.

Сеньор Лансинена возводится в сан,

          а Ланкре посредине площади

играет на скрипке, не подпуская четыреста ведьм.

Ведьмы — из местных рыбачек и покоряют моря,

          что твой Эйрик Рыжий^{8}.

Лансинена готовится к первому празднеству,

          как юнец к первой близости с женщиной.

Протестанты под хитрым предлогом

          навязали Тренту^{9} учение об оправдании.

Учение во вкусе нагого грека эпохи Перикла^{10}.

«Дьявол не дознаётся праха», — роняет кто-то,

          раскачиваясь на кафедре огненного бутона.

Лансинена увидел: дьявол в соседней комнате

          подмял его младшего брата.

Претерпевший в покорности не изведал греха,

только вот как связать воедино

          терпенье и волю грешника?

Остается развязка «Лисида»^{11}: мы — друзья

          и не знаем, что значит дружба.

Только у Бога разум и воля — как мановенье десницы,

          входящей в море.

В человеке же воля бушует, а разум медлит.

Соль моря, перец земли и реченье Бога

          розны для нашей воли.

В третьей комнате под приглушенные скрипки

          Лансинена забился в падучей.

Но прежде услышал, как красный бутон раскололся

          на тысячи искр и обернулся ирисом баритона.

Пьяный цветок как петух заладил:

          ubique daemon, ubique daemon, —

дьявол повсюду, он прячется в красном бутоне.

В наказанье за три эти комнаты

          Бог послал Лансинене проказу и стигму.

Красные язвы проказы — укрытье для дьявола,

          но и хвала Творцу.

И тогда баритон беззаботно воскликнул:

          ubique Deus, ubique Deus, —

Создатель повсюду, даже под гноем

          и серным песком проказы.

Так пусть Лансинене соткут из фиалок новую кожу,

          очистив его в умывальне душистой корпией.

И гниль заблистала, как будто пропойца

          выхватил саблю.

Его девичьей кожи не тронул местный цирюльник

«Дабы превзойти сатану, Господь отшлифует

          и прокаженную плоть», —

плели баритон и цирюльник, идя к роднику,

          куда оступился смеющийся конь с медовыми

                                                                 крыльями,

а вокруг раздавался потешный гром Иеговы,

          который скакал на закорках великого Пана.

Октавио Пас >{12}

Японский воин допытывается молчанья

от круговорота искр.

При спуске в ад ему отвечают

кости умерших, орошенные кровью

яростных мексиканских божеств.

Марципан, отороченный предвосхищением,

напоминает плаценту священной коровы.

Павильон пустоты пригибает высокий ветер

и сворачивает его в кровоточащую раковину.

Карнавал в Рио дергает за веревку,

и вот мы уже в освещенном зале.

Разговор на острове Святого Людовика^{13},

змея, входящая под ребро словно пика,

освещает тибетский город

и засыпает слух палой листвой.

Нетопырь-тринитарий^{14}

с дымящимися усами —

в странном спокойствии на островном распятье.

Все и повсюду настороже.

Олень, в перекличке реки со змеей

видящий недосягаемую природу,

чья чешуя призывает ритм торжества.

Дарованье имен, сотворенье имен в слепоте осязанья.

Голос, из-под маски повелевающий ахейским царям,

кровь, не стерпевшаяся с клешнями ночи

и в круговороте опять приходящая к изначальному

                                                                        шару.

Жрец, почивающий на террасе,

пробуждается с каждым словом, которое поражает

                                                                      стрелой

голубя, исчезающего в его металлическом зеркале.

Движение слова

в миг отрыва, когда оно образует

упорную величину,

воображаемый город, созданный жителями,

которых не создавали, и все же они живые.

Группы танцоров в маскарадных костюмах доходят

до самого сердца леса, но горизонт там уже дотла

выкорчеван огнем.

Спящий город исходит речью как паром,

пожар бежит как вода по ступеням ветвей.

Новый, непостижимый приказ

поднимает голову потонувшего, но ей уже

                                                            не заговорить.

И только пожар озаряет

умолкнувшее пространство кораблекрушенья.

Март 1971

Агустину Пи >{15}

Хочешь, чтоб я тебя помнил?

Дунь,

обрати меня в лист.

Мошка в луче.

Проснешься —

между тобой и подушкой

одна пустота.