Зачарованная величина: Избранное - [7]

цветет жасмин, зевают облака.

И строй даруют боги, и забвенье

и отделяют зелень от воды.

Но та последняя святая ночь

не позабудет рыбу в смертных ранах

рубиновых крючков

и моряка с его нежнейшим прахом

и розовой гордыней.

В бокалах и подсолнухах все меньше

прощальной невозвратной высоты,

уходит нотописное наречье,

шифровка кенаров и антилоп

с их нежной меткой и сторожкой шеей.

Короткий и лучистый караван

вдоль лакомых коллекций земляники,

фарфора и бамбука со знаком журавля —

точеной, огненною, золотой,

промокшей и укачанною птицей.

Граница этих лаковых садов —

небесный свод, который разрисован

всем, что рука так ласково сотрет.

Часов и дней высокое мерило.

Куранты бьют и навевают сон,

укрытые песком и голубями.

Прикосновенье вековечных мхов,

оборки шелковистого прибоя,

которым правит дальняя планета

дыханием звончее серебра.

Взмывает в хоре безутешный голос.

Сплетают нимфы фацию и гибель

и Бога мелкой моросью кропят.

Танцует свет и затмевает облик

Опять проходят сумерки и флейты

и по ветру развеивают смех.

Вступившие цимбалы разгоняют

ночных зверей, осыпанных дождем.

Сливаются с притворно тихой тенью

топорные животные на камне,

массивные шандалы, и виновный

металл, и беглый звук витых рогов.

И, расщепляя провозвестник-лук,

прозрачное звучанье замирает.

Смолкает золотая зелень флейт,

прервав гирлянды антилоп из снега

и краткий шаг, грозящий облакам.

Быть может, град, во сне вооруженный,

идет потребовать у высоты

свое лицо или хотя бы рану?

Танцует свет и примиряет вновь

сынов земли с надменными богами,

чтоб в общей их улыбке возвестить

непобедимость вездесущей смерти

и ясное спокойствие зари.

Мост, исполинский мост

Над застывшими водами и над кипящими водами —

мост исполинский мост, которого нет как нет,

но который пядь за пядью одолевает

          свою собственноручную копию,

свои колебанья, сумеет ли он освоиться

с зонтиками стольких беременных

и с бременем рокового вопроса,

          взваленного на мула,

терпеливо несущего миссию

низвести или перекроить сады до альковных ниш,

где дети дарят улыбки волнам,

а волны наиграны, словно зевота Бога,

и похожи на игры богов,

на раковину, раскатившуюся по селенью

отголоском игральных костей,

пятилетий и четвероногих

которые шествуют по мосту с последней

эдисоновой лампой. Но безопасная лампа

грохает всем на радость, и я на изнанке лица

работяги-соседа тешусь игрой в булавки,

ведь он был мне лучшим другом,

я ему даже завидовал, но тайком.

Мост, исполинский мост, которого нет как нет,

виадук для пропойц,

бубнящих, что наглотались цемента,

покуда бедный цемент, потрясающий львиной гривой,

выставляет свои богатства миниатюриста,

поскольку, как вам известно, по четвергам мосты

переполняются свергнутыми царями,

которым никак не забыть их последний эндшпиль,

разыгранный между гончим псом,

          потомственным микроцефалом,

и осыпающейся стеной,

этим коровьим скелетом,

увиденным в геометричный

          средиземноморский глазок

Предводимый несчетными полчищами муравьев

и призрачным дромадером, сейчас этот мост минует

исполинский серебряный левиафан,

а присмотреться — всего лишь муравейник

          в три миллиона,

надрываясь до грыжи,

минует полночного левиафана

по мосту, двойнику свергнутого царя.

Вот этот мост, исполинский мост, которого нет как

                                                                        нет, —

на медовых опорах под стать сицилийской вечерне

с пестрой афишки,

пестрящей раскатами вод,

когда им приходит конец у соленой

          серебряной кромки,

а нам ее одолевать наперекор безмолвным

и бессчетным полкам, осадившим шумливый город:

все они ищут меня,

я уже вижу свою пронзенную голову

и различаю крики недвижного эскадрона,

бьет барабан,

и потеряно лучшее знамя моей невесты, —

о, если б сегодня заснуть на изрешеченных простынях

Исполинский мост торчит как заноза в мозгу,

а барабанный бой все ближе и ближе к дому,

и ничего не понять, и вот наступает ночь,

и тяжесть на сердце — как мост,

          по которому пробегаю.

Но закорки моста не слышат, как я бормочу,

что больше не мучаюсь голодом,

вырвав себе глаза:

ведь теперь посреди моей спальни —

исполинский серебряный левиафан,

и я от него отламываю кусочки,

мастеря из них флейты,

трофей и забаву дождя.

И моя тоска неизбывна,

поскольку провизии хватит

          на всю беспощадную вечность,

и одна лишь надежда, что голод и пыл

смогут вытеснить левиафана,

которого я воздвиг посредине спальни.

Но ни пылу, ни голоду, ни возлюбленной твари

Лотреамона^{6} не перейти, кичась,

исполинский мост, потому что козлята

          эллинской царской породы

на прошедшей международной выставке

показали коллекцию флейт, от которых

          всего лишь эхо

тянется этим тоскливым утром,

          когда у моря в груди

открывают зеленый футлярчик, разглядывая собранье

трубок, в чьих недрах истлело столько нетопырей.

Каролингские розы на переломленных прутьях.

Водяная гора, которую мулы, схороненные в саду,

отворяют в последнюю четверть ночи, о

блюбованную мостом для своих заветных желаний.

Носилки божков, полынь пополам с восхищеньем

пируэтами птиц, размягчающих даже сваи

моста, его зыбкий медузообразный цемент.

Но пора спасать свою голову:

пусть оглохнет металл оркестров