Зачарованная величина: Избранное - [5]

Там ждет тот час, когда бутон вберет

всё, вплоть до мошки, втягивая разом

за пирамидками несчетных рос

и гуд, зачавший некогда гвоздику.

Мелькнет и пропадает в вещем гуде

пространный столп дрожащего огня, —

постой, наполнись, слышишь эти всхлипы

тебя зовущих водяных гирлянд?

То нимфы шепчут меж водой и тьмою,

алтарные покровы возвращая

и распуская косы у зеркал:

«Найди меня, ища не след, а слепок,

за часом час крошащийся — в песке,

из рук бегущем, ждет бесценный час,

час созиданья, а не повторенья,

не прободенный бок, а новый лик, —

бесформенность, сходящаяся центром!»

Несется вихрем пыль за кавалькадой,

склоняются к нетронутой воде

луна, и насекомые, и всадник

Упавший, потерявшись, ищет центр.

Нагой идет по собственному следу.

Луна, двойник и сон себе подобной,

мелькнет и канет в вещую листву —

сень миндаля, укрывшего влюбленных.

А листья в колокольчиках изгнанья

струят песок и нагоняют дождь.

Иоанн Богослов >{3} у Латинских ворот >{4} Рима

Его спасение — в море, его правда — в земле,

                                                                 воде и огне.

В конце — испытанье огнем,

но прежде — покой, порожденье воды и земли.

Рим сам собой не сдастся, не выйдет к гостю на берег:

он испытует маслом, пробуя правду на вкус.

И кипящее масло вонзает в тебя деревянные зубья,

зубья нежного дерева, липнущего, как ночь

к бродячему псу или птице, которая падает камнем.

Рим недоверчив, он испытует кипящим маслом,

а древесина его деревянных зубьев

веками мокла в реке и стала нежной и вечной,

словно плоть, словно птица, стиснутая в горсти

          так, что уже не дышит.

Рим покорился святому Павлу, но и апостолу Иоанну

Рим покорился.

Вот его мета, огонь и птица.

Римляне срезали волосы Иоанну,

чтоб ни единый не смел равняться на вышний образ

и не тянулся ни за Иоанном, ни за приливом.

Но Иоанн оставался тверд, он провел много дней

                                                                   в темнице,

и мрак возвысил его главу и Господень образ.

И темница была ему в радость, как прежде —

          его уроки в Эфесе:

не жестокий урок он оттуда вынес,

а явственный образ Господень.

Глум и темница не оглушили святого паденьем вод,

его захлестнула блаженная легкость птицы.

Всякий раз, когда кто-то пляшет как соль на огне,

Всякий раз, когда закипает масло

          для омовенья плоти

тех, кто жаждет увидеть новый образ Господень, —

слава вовеки!

Иоанна ведут омыть у Латинских ворот Рима —

не перед зеркалом, когда осторожной стопою,

словно ракушкой, меряют температуру воды

или когда жеманятся, выбирая

между жалким теплом воды

          и жалкой точностью зеркала.

Слава вовеки! Вода обратилась гулом благословенья.

Но Иоанн и не думал смирять кипящее масло,

даже мыслью об этом себя не пятнал и не мучил.

Он просто слился с водой, обернувшись

          участьем и всеприятьем.

И на лице его было не превосходство, а как бы

                                                                       возглас:

«Там где я слился с кипящим маслом,

          восставьте вселенскую церковь!»

И она воистину есть, поднимаясь

          над мученичеством Иоанна,

над его испытаньем, его истязуемой кровью.

Так восставьте же церковь повсюду, где мученик

          обретает образ.

Это все мученики в одном, одно святое причастие,

как единое тело, тяжелый вздох,

          сновиденье птицы,

как живая, жующая плоть, ее неделимый голос, —

святое причастие общим Господним телом.

Этот мученик, все эти мученики в одном

          воздвигают высшую истину:

божественную природу богов не утвердить сенатом,

но лишь испытанием мучеников, многих

          и твердых как камень,

и так — до конца, до самого адова ада.

Римляне изуверились в римской вере,

с чужеземной спесью судя о своих божках

и ожидая единого Бога, который изгонит прочих,

Бога, который отвергнет Рим во плоти и крови.

Новая римская вера пыталась проникнуться Римом,

стать единой живою и глаголющей плотью.

Но они со своими божками вновь и вновь возвещали,

что ему надлежит пройти испытанье

          у Латинских ворот,

а сенату — принять большинством

смехотворное мнение, будто явились новые боги.

Он проходил испытанье за испытаньем,

но они продолжали требовать новых и новых

Только что испытанья, когда спускается ночь

И сон осыпает дождем, а гул все катит и катит

Или, насытясь под утро, вползает в гроты?

Рим продолжает испытывать Иоанна.

Мученик воздвигает одну за другой

          вселенские церкви,

а они о своем: еще и еще испытаний.

Все их прошенья об испытаниях смехотворны,

но под грязным плащом, под закопченной туникой

у них набухают раны,

как лягушачьи трели, готовые взвиться к луне,

а у него на дороге — каменный портик,

щит и клинок в погоне за чьей-то

отчаянной глоткой.

Иоанн снова взят под стражу,

и Монарх, не желая отречься

          от квадранта и зодиака,

ни от фаллических свещников, выбитых

          на горделивых стенах,

приказал обезглавить римских сенаторов,

в своем классицизме терпимых к новым богам.

Иоанн снова брошен в темницу, но безмятежен,

каким оставался и на уроках в Эфесе,

          и в испытаниях, когда кипящее масло

ввинчивалось в него расписной ракушкой,

впечатывалось, как плат собирающий пыль и пот,

и ветер тянулся к единственной вечности