Забыть Палермо - [56]

Беззаботно, как дети на каникулах, проводили мы свое последнее мирное лето. Но ни один двадцатилетний уже не смог бы больше сетовать на то, что с ним ничего не случается.

* * *

Абиссиния! Почему Абиссиния? Неужели надо идти воевать, чтоб отнять немного песка у этих людей? Абиссиния… За семейными обедами у нас говорили только об этом и о тех, кто не вернулся домой, — что ж с ними там сталось? Видимо, их уже нет в живых, а в порту стало еще больше крейсеров, и дуче, который начал толстеть, ходит в военном мундире с белым плюмажем на каске. Доктор Мери пожимал плечами. Он не был фашистом. Трудно им быть, если ежедневно сталкиваешься с нищетой и коррупцией.

Что касается барона де Д., то он ненавидел режим столь сильно, что это становилось уже опасным. По его мнению, единственной причиной войны было тайное желание дуче заполучить для себя черную гвардию.

— Скоро поймете… Поймете, что я не ошибся. Ему хочется поразить Петаччи. Подарить ей экзотических слуг. Ему вздумалось поставить абиссинцев в караул к дверям Камиллучии. Ох, эти фаворитки! Нам они будут дорого стоить.

Барон де Д. вел себя неблагоразумно, говорил что хотел, хотя повсюду шныряли доносчики и провокаторы. В то время были в ходу условные клички для главарей режима, речь была начинена эзоповскими выражениями, но это вызывало недобрую ухмылку барона де Д., который на вразумительные советы доктора Мери отвечал раздраженными восклицаниями:

— Пусть попы шепчутся! Не заставят меня эти тираны в черных рубашках говорить по-другому! И вы это хорошо знаете, мой дорогой Мери.

Настали времена, когда далеко не всякую музыку разрешалось исполнять, когда цензура калечила фильмы, письма просматривались, когда исчезали вывески «Furnished rooms»[11], ибо владельцы опасались, что их обвинят в симпатии к англичанам, хотя в эту пору Англия уже не разрешала своим туристам сюда приезжать. Настали времена, когда дети носили оружие, а стены сплошь были покрыты надписями: «Муссолини всегда прав». Сицилия еще казалась умеренной, и с континента прибыли специалисты, чтоб ускорить ее фашизацию. Публику пичкали фильмами, в которых популяризировали неотразимого Староче[12], повсюду ходившего пешком и волочившего за собой целую свиту ожирелых, слишком сытых от спагетти министров и генералов, опасавшихся отстать.

В силу входил и пресловутый культ мускулов, это было просто наваждением тех дней. Ведь близилась война и надо было к ней готовиться.

О том, что творилось где-то вдалеке, о непомерных немецких аппетитах, о шумных парадах Мюнхена, о правительствах, которые во Франции падали, словно осенние листья, здесь, в Палермо, совсем не говорили. У нас были свои проблемы, а интермедия, готовившаяся в Испании, заставила забыть обо всем остальном. Но у нас с Антонио осталось еще несколько месяцев глубокого счастья, мы жили в Соланто и в Палермо, не замечая того, что так волновало всех остальных. А жизнь становилась невыносимой. Барон де Д. возмущался, что запретили продажу иностранных газет и журналов. Мой отец негодовал на то, что не хватало медикаментов, но все об этом молчат. Работу давали одним только фашистам. Слуги в Соланто жаловались, что нигде не достать английский порошок, чем же чистить серебро? Нас все это не касалось. В глубокую тишину, где рождалась любовь, не могли проникнуть мелкие досадные обстоятельства. Мир гудел, но мы не замечали этого, как не заметили бы падения птичьего перышка.

Я ничего не знала о любви, Антонио, пожалуй, знал больше, он с некоторым кокетством, представлял себя как возлюбленного с опытом.

Мне это очень нравилось, и я поощряла его откровения. Но нас никогда не оставляли вдвоем. Сицилийские семьи любят перемещаться сомкнутыми рядами. Наша подчинялась общему правилу. Каждый раз, когда я шла на пляж, мне поручали присмотреть за двумя или тремя младшими братьями. Я и Антонио в те дни были охвачены пламенем первых неловких ласк, торопливых объятий, пьяны от поцелуев в удушающей жаре кабин, где мы хоть в течение нескольких секунд могли остаться одни. Чтобы удрать, нужен был предлог. Благодаря сообщничеству одного рыбака Антонио достал лодку, хозяин которой любил предаваться долгому послеобеденному отдыху. Как только появлялся ветер, мы подымали парус и отправлялись в море на плавучем пристанище нашей любви. Но даже там мы были не одни, и первые любовные дерзновения происходили скорей в мечтах, чем в реальности. Школьные занятия мешали моим старшим братьям сопутствовать нам в этих скитаниях, но младшему, Рикардо, совсем малышу, велели ехать с нами. Как только мы выходили в море, Антонио, который очень любил мальчика, старался его чем-то занять.

— Садись на нос, Рикардо, и, когда появятся скалы, сразу давай сигнал.

Рикардо становился таким важным. Ему было пять лет, и он считал, что принимает участие в опасном приключении. Стоя на коленях на носу лодки, он не сводил глаз с воды, чтоб минута беспечности не стала для нас роковой. Лодка шла с попутным ветром, а Антонио обнимал меня. Иногда ветер затихал и лодка внезапно переставала плыть. Рикардо в таких случаях проявлял себя таким деликатным спутником, что его невинное сообщничество приводило нас в смущение. Он завладевал кучей иллюстрированных журналов, которые мы для него брали, и, повернувшись к нам спиной, погружался в приключения Тарзана. Антонио, не теряя своего беспечного, почти безучастного вида, ложился на дно лодки, и мы обнимались. Мы долго оставались в этой позе, целуя друг друга, а лодку несло по волнам, и море расстилалось под ней, как огромная простыня, и ровный морской шум убаюкивал нас.