Забыть Палермо - [58]

Я плохо описала важнейший этап моей жизни, каждая деталь которого так тесно связана с моим душевным изгнанием. То, что происходило в тот день в замке Соланто, на первый взгляд ничем особенным не отличалось. Был призван на военную службу двадцатилетний сицилиец. Ничего невероятного. Такой же приказ получили и другие молодые люди его возраста. И все же покорность Антонио выглядела непонятной в этих обстоятельствах. Антонио презирал этот режим, почему же он признал за ним право располагать его жизнью? Не надо только составлять себе неверное понятие об этой покорности. Антонио не из тех, кто подчинился из опасения прослыть предателем. Дезертировать? Это было бы проще всего. Тем более в Сицилии. Если ты не согласен с этим воинственным бредом, разве это предательство? Просто Антонио не из тех, кто рассматривает войну как шикарную игру или как наивысшую проверку сил. Нет. Он подчинился с героической беспечностью, проявил полное равнодушие. Антонио уехал, считая, что действовать иначе было бы дурным тоном. Сказал, что хочет сам «посмотреть», все равно «наша молодость уже искалечена».

Три удара в дверь, карабинер, скользящий по полу подкованными ботинками… и как все переменилось там, где рождалась молодая, наивная любовь. Никогда в замке Соланто не будет, как было прежде, все стало иным. Нас лишили беспечности, а это основа счастья. Из-за этого приказа и голубого листка у барона де Д. исказила лицо нервная судорога. Дон Фофо положил руку на плечо сына, как бы желая этим инстинктивным жестом защитить его — мой дорогой мальчик, нас никогда не оставят в покое, сад выглядит таким угрюмым, служанки с беспокойной суетливостью шныряют попусту, и даже фрески на потолке и скульптурный орнамент, обрамляющий их, кажутся нестерпимо тяжелыми — все это из-за Антонио.

Потом был этот ужасный случай с добровольцем, словно непременно требовалось еще одно трагическое событие в те короткие часы, которые оставались у нас до отъезда Антонио. Неумолимо быстро шло время.

Лa Калза и соседние с ней улицы были в те времена кварталами бедноты, дезертиров и шлюх. Нищета разрасталась здесь, как проказа, все явственней с каждым днем, по мере расширения войны. Некоторые семьи там честно зарабатывали свой хлеб — рыбаки, грузчики, бродячие торговцы, старьевщики, чистильщицы овощей на дому, уличные поварихи, продававшие прохожим еду на порции и в пакетиках, на ходу. Но ремесленники мало чем отличались от бездельников, а девка от матери семейства. Нищета стирала отличия.

Наш дом фасадом выходил на простор Морского бульвара, а три другие его стены — как раз в район этих невероятных берлог. Улочка, едва ли шире полутора метров, отделяла окно детской от комнаты в доме напротив, где по вечерам мы могли видеть, как многочисленная семья укладывается на одну кровать. Через неплотную штору, которую перед сном глава семьи стыдливо задергивал, через второй занавес, состоящий из вьющихся растений, стоявших на балконе плотным строем, было видно, что делается у наших соседей. Даже эта двойная завеса не могла помешать тому, что к нам доносились ночные звуки, торжествующие выкрики мужчины, вздохи и стоны, послужившие мне основами полового воспитания.

(Именно в этой комнате разразилась драма. Антонио в тот вечер ночевал у нас. Было не более десяти часов, и мы еще сидели вместе и беседовали, нам это разрешалось. Антонио казался хмурым и удрученным. Он смотрел в окно на соседскую семью. Через штору было видно, что там все в сборе. Но что же происходило? Малыши еще не были уложены. Их почему-то загнали на балкон, где они стояли в своей заплатанной одежде и не дрались, как это обычно бывало. Тайком они приподнимали кончик шторы и наблюдали за родителями. Старшая плакала. Только самый маленький не обращал ни на что внимания и спал крепким сном на руках у сестры. В комнате чей-то строгий голос что-то читал… Это выглядело необычно. Ведь они все неграмотные. Чей же это голос? Некоторые слова долетали до нас — «Кадис… Франко». При чем здесь Испания? Антонио подошел к окну и окликнул плакавшую девочку. Ей было лет четырнадцать. Что там у вас случилось? Кто-то болен? Нужен врач? Нет, это пришел писарь, он читает рабочий договор, который вчера подписал отец. Но что-то там не так. Ему ведь обещали землю в Эфиопии. Он считал, что станет колонистом-поселенцем, а сейчас его шлют в Кадис. В Испанию. Чушь какая-то.

И вдруг раздался крик, колющий, пронзительный, как вой, словно от боли. Их отец понял. Он вопил:

— Доброволец!.. Но я не доброволец!..

Рыдание прерывало этот крик, полный ярости. Стоны и плач наполнили улицу, бились о стены домов, смешались в одно:

— Доброволец!.. Какой же я доброволец?

Как жуткий кошмар, слышался его голос. Он орал на жену: «Шлюха, шлюха, это ты меня заставила подписать!» Она начинала бранить короля, этого отпетого негодяя, этого карлика… Король, который отправляет итальянцев в Испанию драться с другими итальянцами, — и это король? Кто-то восклицал «Итальянцев в Испанию?..» — «Каких итальянцев? О чем ты говоришь?» Комната наполнялась людьми. Тут уж были не только хозяева, их дети и писарь, но и соседи, привлеченные шумом. Они теснили друг друга, чтобы лучше слышать слова мужчины, объятого яростью, который, бестолково кружась, бился головой о стену. Да они там… там они есть… О ком он? Там много итальянцев, и они вместе с республиканцами. Трудно понять, откуда появился этот голос, вскрикивающий: «Правда! Это правда!» В этом содоме вдруг слышались отдельные слова, они повторялись чаще, сильней звучали: «Мадрид… Барселона». Другие слова говорились тише, с паузами, некоторые останавливали неразумных, шикали на них, как это делают в опере, устанавливая молчание перед началом; другие расспрашивали: «Кто это Ненни? Росселли? Паччарди?» — «Товарищи, итальянские братья, слушайте, протянем руки друг другу…» Почему эти люди обращаются с призывом по республиканскому радио? «Братья итальянцы… Братья итальянцы!» — эти слова доносятся из открытого окна, слышны из двери, с балконов. «Говорит боец батальона Гарибальди, — слышат на террасе кафе в час, когда там собрались поиграть в карты. — Диктатура — временное явление в жизни народов!» — И хозяин или кто-то из официантов, обезумев от волнения, бросается к радиоприемнику, чтоб замолчал наконец этот франкмасон. Иисус, Мария, Иосиф, невозможно же требовать от посетителей, чтоб они заткнули себе уши!