Забыть Палермо - [33]

— Вы хотите сказать — сейчас?.. Немедленно?

— Вот именно.

Мгновение спустя оба исчезли. Шлюха… Когда «Ярмарка» опубликовала снимок, сделавший известным этот субтильный силуэт, это бледное тело и чуть округленный живот (такие писал Лука Крапах), то сообщили, что эта нежная красавица, обладающая такой притягательной силой, работает вовсе не из-за денег — ею руководит чисто спортивный интерес к делу, лишенный корысти; считалось, что эта деталь должна обеспечить ей симпатии читателей. И, наконец, журнал преподнес любопытные биографические подробности. Она наследница именитой семьи, ее предки подарили Благословенной Венецианской Республике многие острова, нескольких дожей, совершили морскую победу над турками и много других славных подвигов, для описания которых не хватит места на страницах журнала. Впрочем, последнее не помешало перечислить ее владения, описать их и рассказать, сколько у нее людей в услужении. Все это, видимо, давало возможность как следует оценить такую наготу, понять, какой это выдающийся случай, требующий особо изысканного смакования.

Совершенно очевидно, что нет смысла восставать против подобных приемов журналистики или удивляться пустословию, предназначенному оправдать этот древний рынок плоти и улыбок. Однако мне казалось невероятно оскорбительным толковать о красоте, об искусстве и культуре с единственной целью — замаскировать меркантилизм наихудшего пошиба. Может быть, это было следствием моего одиночества и иллюзий, которыми я жила.

Здесь, в гостиной миссис Мак-Маннокс, Европе предоставлялись любые возможности, чтобы изменять самой себе, все признаки европейского вырождения тут только превозносились и рекламировались, ценности прошлого продавались за злато, а если еще появлялась возможность для издевок, то можно держать пари, тут были специалисты и по этой части, с бокалом в руке и несколько отсутствующим видом. Арена интриг, грязных делишек. Эта потребность отступничества! На каждом лице — клеймо алчности. Вот что оскорбляло меня и вызывало гнетущую тоску. Не хотелось ни слышать, ни видеть этих людей: ветхая, отверженная от мира, полная тайны Сицилия подавляла эту толпу красоток «высшего света» и жадных дельцов. Она была здесь, как бы в воздухе, и, слепой гнев обуревал меня. Мне хотелось вопить: «Вы ничтожества, тесто, которым торгуют! Зазнаваться тут нечем. Доллар — это ваша гангрена». Однако я молчала. Все еще надеялась, что есть же какие-то исключения, ну хоть несколько человек, более выносливые, чем другие, которые не поддались этому разложению. Но я их не находила. Тут все они прогнили до самых костей. Этих людей было множество у тетушки Рози, все эти кучки липли друг к другу, разделялись по сортам: французы — с французами, хорошенькие мордашки, пустые и распутные, трусливые мужчины, молодые люди, которых война застала в Нью-Йорке, но они там недурно пристроились, заразились вкусом к гольфу и богатым дамам; русские с русскими — владельцы гостиниц, знаменосцы шикарных, многокомнатных номеров и апартаментов, снабженных кондиционированным воздухом (эти русские спекулировали своим прошлым, щеголяли исключительностью акцента, ослепляя им своих собеседников, и вечно говорили об этом екатеринбургском расстреле, словно некогда пережитые несчастья старой России увековечили за ними право носить двубортные жилеты и гвоздики в петлицах); фотографы — с фотографами; художники — с художниками. Но и теми и другими одинаково владел страх, страх, что они чего-то не успели сделать, великий страх, что грядет новое время, в котором не будет для них места, что придет волна, которую называют восстанием.

Антонио, я думаю о тебе. Ты умер, но ни от чего не отрекся. Как бы ты принял все, что здесь было? Ты говорил: «Ничто на меня не давит», считая себя еще свободней, чем птицы в небе, но в твоем сердце тайно горело пламя жалости. Тебе нравилось казаться безразличным, однако прошлое жило в тебе, наше необузданное и отважное прошлое. Я напишу о тебе, о том, как ты сказал мне: «Мы — Китай Европы и негры Италии… Нашу живописную нищету никто не может прикончить». Да, ты нашей породы, и все черты ее отразились в тебе полностью. Что бы ты подумал об этом сборище фальшивых господ?

Далеко я унеслась мыслями от этого зала, где происходил прием, устроенный Бэбс. И в этом полузабытьи я чувствовала, что иллюзии, которые увели меня в такую даль от древних берегов моей страны, уносятся как дым.

Молодость мира придется искать в другом месте.

Дебютантки на роль «cover girls», теснясь, как кобылицы на лугу, пытались пройти в студию Бэбс. Что еще они могли делать? Только терпеливо ждать. Впрочем, они к этому привыкли. Ждать солнца в дождливый день, ждать в студиях, в костюмерных, говорить в эти часы шепотом, жуя резинку, причесываясь, гримируясь, откусывая витаминизированные бисквиты. Заводили себе во время ожидания подружек, о которых мало знали, но часто встречали. Здесь, у дверей комнаты Бэбс, они опять повстречались. И снова ждут, обмениваются адресами, новостями, лихо глотают виски, чтобы набраться храбрости.

Две девушки в стиле «Боттичелли» в облегающих черных платьях нацепили на себя странные ожерелья в виде длинной цепочки, на которой вместо брелока был подвешен висячий замок. Эта штука, свисающая ниже живота, вызывала не меньшее удивление, чем, допустим, пояс целомудрия, надетый на кухонный стол. И все же трудно было отвести взгляд. Девушки попали сюда впервые. Они оживленно переговаривались, и можно было догадаться — спор шел о том, как лучше завоевать расположение знаменитого фотографа.