Заброшенный полигон - [6]

— Иван Емельяныч, с сынком вас, с приездом, значит,— сказала она при­торно-слащавым тоном.

Отец поморщился, спросил холодно, резко:

— Чего здесь ошиваетесь? Почему не на ферме?

— Да вот, хвораем... Простыли, что ли...

— «Хвораем», «простыли»! — передразнил отец.— Тьфу!

— Вы бы, это самое... подлечили бы нас, Иван Емельянович? — проканючила женщина.

Мужичок сидел с низко опущенной головой и старательно тер ладонь о ла­донь, пальцы у него дрожали. Отец сокрушенно вздохнул, вынул бумажник, достал пятерку и подал женщине.

— Смотри, Чиликина, чтоб в последний раз! В лечебницу отправлю!

— Ага, ага,— отрешенно закивала женщина, лицо ее собралось в морщины, рот приоткрылся, обнажив темные покрошившиеся зубы.— Завяжем, вот истин­ный бог!

Она отошла к скамейке, мужичок тотчас встал, и они торопливо двинулись к магазину, как-то одинаково горбясь и косолапо ставя ноги.

— Ну и парочка! — вздохнул отец.— Крест мой тяжкий...

Николай взглянул на часы.

— А где они сейчас достанут? По указу-то еще не положено.

— Добудут. Тут у них корпорация... Прямо беда! Ну, ладно. После собрания повезу начальство на строительство птичника да по полям, так что до вечера!

— До вечера! Завтра поеду, после обеда.

— Ну, значит, увидимся.

Хотелось спросить еще и про Олега, младшего братишку, но отец торопился, и Николай не стал задерживать его.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

— Томка?! Ты ли это?

— Колян?! Ох ты, бляха-муха! Ну, тебя не узнать!

— Что, сильно изменился?

— Ну! Важный стал и вообще. Городской!

— А ты все такая же, стройная и молодая. На еде экономишь? Или работа нервная?

— А чё нервничать, работаю честно. Служу народу!

— И себе... да? Ну, признавайся, есть мало-мало?

— Ох ты какой, так прямо и выложила все секреты. Лучше про себя скажи.Кое-что доходит до нашей глубинки, но все слухи, слухи... Это не твоя машина возле дома стоит?

— Моя.

— Ох ты! Ну, Колян, это уже уровень! И куртка на тебе — попе! Японская? Ага, «Ойва». Где брал?

— Там больше нет. А что? Надо?

— Не откажусь.

— Тебе? Или милому дружку?

— Фу! Дружков еще баловать — себе! Ну как, сговоримся? Ты себе еще добудешь. А, Коля?

— Нет, Томчик, не подторговываю, пока хватает.

— А может, продашь по дружбе?

— Нет, сам люблю форс.

— Да-а, тебе идет. Вообще ты молодец, выгребся из этой дыры. А мы — цветем и пахнем...

— Ну, ну, не прибедняйся, в ушах, на руках — золото, а под халатиком — дефицит...

— Был дефицит, до восьмого класса берегла, дура! Мог бы и тебе достаться, если б не куролесил тогда с Веркой Токмаковой. Помнишь или забыл?

— Такое не забывается! А что с Верой? Здесь? Или...

— Или. У нас же парадоксы. Парни почти все в навозе остались, а девки, я не в счет, раскатились — кто куда. Верочка твоя аж в Хабаровск, три карапуза, муж монтажник, свекруха ведьма. Счастья — полные джинсы. Кто тебя еще интере­сует? Клавка? Танька? Любка? Зинка?

— Ну дает! Ты что, протокол вела?

— Не я одна — полдеревни! Так что, Колечка, про тебя все-все известно, смотри, будь осторожней на поворотах.

— Ладно, учту. А как Ванька Пузырь?

— Ванька после школы в армию загремел, остался на сверхсрочную, же­нился, прошлым летом приезжал — с двумя голопузиками. Баба у него вполне, по нему, такая же мордоворотка. Счастливы — ажно поседели оба, гыркаются на всю улицу, он ей поддает.

— А чего?

— Пьет.

— Он?

— Она!

— Двое детей и пьет?

— Хорошо еще не колется. А то у нас мода пошла, дурошлепы колются и клей нюхают. Весь мак по огородам пообрезали.

— А ты? Не балуешь?

— Что ты?! Мне моей жизни хватает — отрава!

— Мужик дрянь?

— Эх, Коля, Коля, городской, а вопросы задаешь какие-то наивные. То, что мужик дрянь, это как бы само собой... Да эх, о чем мы! Лучше про себя, Коля, ты- то как? Обженился, сын растет. Это мы знаем, по деревенскому радио передава­ли. А сам-то доволен?

— Я-то? При жене, при квартире, при машине — чего еще надо? По совре­менным стандартам — да!

— Дурака валяешь. Знаю тебя, не за тем в город драпанул, в науку влез. Тебе, Колечка, высоко летать хочется, и мозги ты мне не запудривай. Высоко! А сюда завернул лишь на минутку, блеснуть, покрасоваться, пенку снять с жиз­ни. Вот-де какой я, глядите, кто помнит! Гордец ты, Колечка, гордец.

— Гордец? Ха-ха. Гордец — не подлец, а молодец.

— Верно. Я ж ничего, так, размышляю про себя. Может продавщица по­размышлять?

— Ну, разумеется, если есть чем...

— Ох ты, язвенная моя болезнь!

— А что это густота такая на прилавках? Кильки в томате да помидоры зеленые маринованные — любимое кушанье сельских тружеников?

— А семь лет назад гуще было? Икра и крабы стояли? Народ, знаешь, как-то отвык от продтоваров в магазине. Соль, спички, мыло имеются — и довольны. Продтовары сами делают.

— А это самое?

— О! С «этим самым» большие строгости. Одно время по талонам выдавала, чуть ли не передовикам, как поощрение. Хохма, да?

— Кто ж это такой идиотизм придумал?

— ЦУ с района. Твой батька возмущался, возмущался, потом поссове­том приняли решение: никаких талонов, но в страду — ни одной бутылки. Строго.

— А Чиликиным дала? В страду, между прочим...

— Эх, Колечка, не будь ты таким законником. Тебе их смерти хочется? Ну не дай я им, они завтра же помрут. У них и так жизни осталось, наверное, на один понюх, еще и этого лишать. Правильно говорит твой отец, дескать, каждый закон надо применять с умом, не стричь под одну гребенку всех и каждого. Да, Чилики­ным дала — из гуманных соображений.