Заброшенный полигон - [8]

Николай дождался, когда автобус уехал, старухи распрощались и распол­злись, а бабка Марфа, поддерживаемая с двух сторон Олегом и девушкой, скрылась за Калиткой. Тогда он вылез из машины и зашагал к дому.

Двери были раскрыты настежь. Новая, подстроенная уже без него веранда, старые сени — его обдало духом родного дома: сосновой смолой, березовыми вениками, что парами висели под потолком на гвоздях на задней глухой стене; чем-то плесневелым, огуречно-ягодным, кисло-сладким от кадушек в углу; чуть пряным, потным от висевших на крючках тулупов и зимних кожухов, сыромят­ных ремней и меховых шапок. Под вешалкой в беспорядке стояли валенки, кирзовые и яловые сапоги, резиновые сапожки, тапочки, сандалии, свернуты были какие-то шкуры, и все это издавало свои ароматы; пахло дегтем, коноплей, войлоком, керосином, крапивой. «Какой смачный, живой дух!» — с волнением принюхиваясь, подумал Николай. И тут на него с лаем выскочил из избы Ша­рик — черный взъерошенный клубок. Николай даже опешил от такого стреми­тельного и яростного нападения. Но Шарик вдруг радостно завизжал, пригнув голову и виновато скуля, боком-боком закружился под ногами и от избытка чувств пустил лужу. Узнал! Узнал песик! Николай присел перед елозившим на брюхе кобельком, потрепал загривок — Шарик перевернулся на спину, раскинул лапы — чеши! — и отвернул улыбающуюся морду, кося растроганными глазами.

— Кто там? Шарик! — раздался скрипучий голос бабки Марфы.— А ну-ка, Олежек, глянь, кто там.

В доме прозвучали быстрые легкие шаги — пропели половицы. Николай поднял голову, и взгляд его встретился с изумленными, недоверчиво-радостными глазами Олега.

— Коля?! — прошептал он.— Ты?!

Николай поднялся, шагнул навстречу, обнял брата. Олег был хрупкий, легкий. Мышцы дряблые, в талии тонок, весь какой-то мягкий, словно не из костей, а из хрящиков и тоненьких косточек, которые, сдави как следует, так и хрупнут. И смеялся Олег как-то отрывисто, каркающим ломающимся голосом, словно кашлял, при этом забавно примаргивал светло-серыми глазами.

— Кто там? — тревожась, крикнула бабка.

Олег махнул рукой, дескать, ну ее, и рука его — костистая, с широкой пятерней, но с длинными тонкими пальцами и как бы припухшими суставами, словно у истощенного тяжелой болезнью,— неприятно поразила Николая. Да и взмах — какой-то вялый, не мужской: отогнутой расслабленной ладонью. Рос в деревне, а по сложению — городской хиляк. Вот тебе и деревня! Правда, что хорошо было в мальчишке, так это улыбка: яркая, чистая, прямо солнечная. Сохранилась с младенчества! Надо же: сам весь изменился, не узнать, а улыб­ка — та же.

Все это думалось Николаю, пока они разглядывали друг друга, пока тискали руки и обменивались улыбками. Говорить ни тот ни другой не торопились. Нико­лай все вглядывался в младшего, изучал, удивлялся и радовался. Хороши были и глаза у братца, хотя и белобрысые и светлые, но внимательные, живые, с искор­ками, неглупые глаза, а от глаз и все лицо уже не казалось таким мелким и дет­ским, каким показалось издали. И нет пресловутой деревенской туповатости, признаки которой когда-то со страхом искал в себе.

— Ну как ты? — спросил наконец Николай.— Занятия кончились? Или... уже экзамены?

— Два сдал,— смущенно сказал Олег.

— С кем ты там? — донеслось из дому.

— Коля приехал,— ответил Олег и немо, жестом, видно, от застенчивости, не зная, как обращаться к старшему брату, пригласил входить в дом.

Он вошел вслед за Олегом и увидел все то, что видел каждый день на протяже­нии первых восемнадцати лет своей жизни, а потом во время наездов летом и зимой на каникулы. Длинный широкий стол между окнами по правую руку, широкие лавки вдоль стен у двери, икону в красном углу, украшенную чистыми полотенцами по случаю праздника. Увидел низкую массивную печь, недавно побеленную известкой, с темным зевом пода и широкой лежанкой, с которой свешивались концы лоскутных одеял; увидел в простенке этажерку с тремя ярусами плотно стоящих потрепанных книг, маленький телевизор, все тот же, что и прежде. Увидел чисто вымытые полы и тканые половички — выгоревшие, белесые, измахрившиеся. Слева у двери висел на стене все тот же телефон — черный, с перекрученным шнуром. А за окном увидел баньку, колодезный сруб с воротом, цепью и ведром, висевшим на рукоятке ворота; увидел огород, грядки весело торчащего лука, густо зеленеющей морковки, салата и укропа; увидел старый куст ранетки с порыжелыми, почти осыпавшимися цветками, столбики и колья ограды и соседского серого кота, сидевшего на столбе, а дальше — карто­фельное поле, дорогу, лес...

Горница была пуста, шепоток доносился из маленькой боковушки, в которой когда-то жил он, Николай, вместе с Олегом. Вход в нее был задернут ситцевыми занавесками, они чуть колыхались, видно, кто-то стоял за ними, касался их или пытался подсмотреть в щелочку. Олег в нерешительности остановился перед занавеской, и там, в боковушке, видно, тоже не знали, что делать. Когда-то Нико­лай пулей влетал в этот дом, носился из комнаты в комнату как угорелый, таская за хвост рыжего кота Тишку, устраивал фейерверки из спичечных головок — был самым шустрым и бойким во всем неробком и горластом семействе. Теперь стоял у порога и тихо улыбался от прихлынувших воспоминаний, от пронзитель­ного ощущения скромности, даже бедности живущих здесь людей, самых родных на всем белом свете. Аня и Димка почему-то не вспоминались в эту минуту, как будто жили совсем в другой жизни, в ином времени. А здесь...