Забереги - [72]

— Хорошо, что еще морозы поднажали.

— Да, хорошо, — лязгая зубами, откликнулся на его мысли Иван Теслов.

Кузьма подумал, что хорошо, да вроде бы и не совсем. Вон на что мужик похож: от простого морозца зубами стучит. В вещевом мешке у него были оставленные Домной запасные носки, и он решительно велел:

— Разувайся.

Иван Теслов понял, к чему этот разговор, размотал обмотки и с блаженным стоном сунул ноги в уготованную теплую шерсть. Ботинки выдавали без примерки, чем побольше бери, и теперь это пригодилось. На сухие носки Иван опять намотал промокшие портянки, и ноги не жало.

— Добежишь ли? — все же забеспокоился Кузьма.

— Туда добегу, а обратно…

Договаривать ему не хотелось, и он, коротая время, толкнул тихо сопевшего Спиридона Спирина:

— Ты не промок?

— Вроде нет, не знаю.

— А знать надо, нам вон еще как далеко, — наставительно заметил Кузьма.

— Доползем, не требушись ты, Кузьма, — примирительно откликнулся Спирин.

— Доползем, а как нет?..

— А на нет и суда нет. Какой уж тогда спрос?

К разговорам о смерти они уже притерпелись, как к постоянному голоду, разговоры эти за живое не задевали. Кому-то умирать, кому-то жить, это уж как на роду написано. Даже промокшие ноги не особенно беспокоили: гнутся пока пальцы, и ладно, а там видно будет. Как ни осторожничали, а все же втепались в незамерзшую мочажину. Да чего о том думать, скоро их огоньком с того берега согреет…

На другой стороне Тихвинки послышалась песня. Не пьяная, но и не строевая, а вроде как вечерняя, грустная. Было это удивительно: немцы тоже поют! За сырыми болотами тосковала, как вот у них сейчас, чья-то живая душа. Послушав немного, он даже на свой лад определил, о чем там поют; вот об этом: мужика забривают в солдатушки и угоняют на чужую сторону, а сударушка остается, верная сударушка обещает ждать мужика, хоть безногого, хоть безрукого да хоть безглазого, хоть калечного… Кузьма сразу же и вспомнил Домну. Он по-настоящему еще не взял в толк, как она попала в госпиталь, но все остальное уже ясно представлял, особенно их нелепое прощание. Угораздило же его на Иванцова нарваться! Иванцова он не винил, а винил самого себя за спешку, мог бы и отпроситься на часок какой, догнал бы строй, если уж так, если уж опять на фронт судьба ведет. Теперь он запоздало жалел Домну и слушал песню о ней — о ней, о ком же еще. Там пели о сударушке, тихо и протяжно. Если бы летом, под шелест кустов, и не дошла бы сюда такая песня, а по морозцу — ничего, добралась. Чужая душа плакалась, как своя, изливалась в вечерней солдатской песне. «Ох, парень, ох, баско верхи выводишь!» — похвалил Кузьма далекого певца. Ему и самому захотелось подтянуть, вот так бы примерно:

Ты, сударушка, ты, товарушка,

Ты не жди меня светлым вечером,

Ты пожди меня ночкой темненькой,

Ночкой темненькой, заволошной…

Искушение подтянуть невидимому певцу было так велико, что Кузьма уже и под нос себе замурлыкал, пробуя далекий, как бы размытый тон и готовясь взять голос, но тут песню как отшибло, как кулаком по скуле певца шибанули. Вот так и почувствовал Кузьма: хватили наотмашь, чтоб замолчал, его вологодскую душу на тот берег не выкликал.

— Да кто ж тебя, парень? Да за что ж тебя? Да ведь я, парень, задушу твоего обидчика, как приду на тот берег!

Напарники Кузьмы, видно, не поняли его состояния, потому что Спирин принял это на свой счет, стал оправдываться:

— Да что я, виноват? По своей воле я вас со дворов сгонял? Ошалел ты, Ряжин! Душить, меня душить?..

— Да ведь, говорят, надо было кого-то душить. Как не душить, Спирин! — и Теслов тоже ухватился за навязчивое слово.

Они тихо и свистяще перешептывались, упершись лоб в лоб, переругивались сдавленными глотками. Под коряжиной и еще глубже, под заледенелыми балахонами, бубнило подтаявшее от тройного дыхания болото:

— Бу-бу… будет нам…

— Бу-бу… были бы дома, бабахнул бы я тебя промеж глаз, Спирин…

— Иван! Спиридон! На смерть ведь идем, чего ж вы?

— А ты бы все примирял, Кузьма. Одну ручку правому, другую виноватому — пошли, ребятушки, да?

— Не ты ли, Иван, правый?

— Не ты ли, Спиридон, виноватый?..

— Ребята, ети-дети! Укокаю, кулаками, ей-богу, тишком укокаю. Нашли время судить-рядить. Слышь-ко?..

Еще сильнее упершись лбами, как обессилевшие в драке быки, они одновременно прислушались. У каждого екнуло сердце: сейчас, вот сейчас… Разом оборвав никому уже не нужную ругань, они ждали из-за нашей кромки болота условленного сигнала — разухабистой песни. Иванцов так и сказал: «Как запою-заиграю, так и валяйте, все разом вперед, опять же тише ветра, ниже снега». Не хотел он, видно, немцев настораживать ракетой или условными выстрелами. Песня — другое дело. С российской на сегодняшний день стороны — и песня чисто российская. Глотка у Иванцова вполне подходящая, донесет песню. Донесе-ет!

Так думал Кузьма Ряжин, старший их маленького войска, приникшего к коряжине. Так думали и Иван со Спиридоном, отложив свой неоконченный спор, — тоже условный сигнал, тоже ждали. В эти последние перед атакой минуты отошли в далекое далеко домашние переселенческие распри, и остались на всем белом свете только они трое, стылое болото да невидимый еще отсюда ледяной череп дзота. Даже Иванцов с его вот-вот готовой сорваться пьяной песней вроде бы самоудалился; его дело — подать всем разрозненным тройкам сигнал, а уж их дело — пойти и хоть лбами да разбить чужие заледенелые черепа. Распазгать, раздолбать в мелкое крошево, да и дело с концом.