Забереги - [71]

Кузьма Ряжин не знал, сколько всего таких троек пущено впереди притихшей за их спинами цепи, но чувствовал: много. Иванцов сам отбирал добровольцев. Неизвестно, так ли дотошно объяснял остальным, но им добрые пять минут втолковывал: «Вы пахари, пашите брюхом болото. Ползти бесшумно до тех пор, пока можно без шума. Перед последним броском рассредоточьтесь, кто-нибудь из троих должен дойти. Мать их… пушек нет!.. Да ведь и снаряды нужны тяжелые, легкие все равно не возьмут. Ну, да взять надо, о чем разговор, — тут же и поправился он. — Первое: поземкой проползти до реки. Второе: ветром перелететь реку и взять в гранаты двери — они наверняка деревянные, не успели еще железом оковать. И третье, последнее: хотя бы на пять минут заткнуть глотки пулеметам. За эти пять минут мы успеем до реки добежать. Ну, а там — «ура, ребятушки…».

Вот так уж получилось: строить укрепления начинали еще наши, да не успели, немцы и докончили, только амбразуры развернули в другую сторону. Эшелонами везли из ближнего тыла лес, он вот сейчас и встал на пути в пять накатов, да еще и ледяным колпаком покрыт. Видел Кузьма перед контузией, как с вологодской стороны под Тихвин гнали лес, да только не знал, что этот лес им сейчас помешает. Он привык к лесу, как к закадычному другу, зла на него никогда не держал. Даже сейчас, когда из-под сосновых заледенелых накатов смотрели сюда, на пойму, тупорылые пулеметы. Ему подумалось: турнуть бы немцев, а самим залезть в теплые норы да погреться ладком. Говорили, блиндажи из тесаных бревен, честь по чести. От горячей печки свежая сосна возьмется смолой, запах один чего стоит. До войны на лесозаготовках он тоже строил тесовые землянки, чтоб целую зиму можно было сидеть. Надо только баньку обязательно устроить, из самых толстых комлин. Банька зимой — первое дело. Хошь парься, хошь вшей жарь. Они там, на лесосеке, не ленились, каменки клали, а здесь можно бы и железной бочкой обойтись, если нет поблизости камня. Да и где ему быть? Все торф да торф, только на откосах возле реки и встречаются песчаные горбы. На их беду, такой горб и здесь поднялся, в каком-нибудь полукилометре, — дзот, залитый на подступах неприступным катком. Видел Кузьма такие осклизлые горушки еще в финскую войну, а откуда у немцев взялось?..

Едва ли догадывался Кузьма Ряжин, что у нас же они и научились. Дед-мороз служил одинаковую службу своим и чужим. В этот смертельный год он, видать, хотел бы остаться в стороне от смерти. И Кузьма, поняв его нехитрый план, мысленно погрозил пальцем: «Шалишь, дедок! Нам служить будешь. Мороз-то ты все-таки российский». Он, может, минуту какую и полежал в холодном оцепенении. Но и за этот короткий срок ему почудилось невозможное — услышал морозное дыхание многих тысяч людей, на всех болотинах, на всех реках, на всех необъятных российских равнинах. Словно все деревни, все города, стар и млад, выползли на снег, брюхом пашут оскверненные поля. Потеют, дышат густо, как при облаве на волков, да что там толковать — волки и есть они, чужеземцы непрошеные. Греются под сосновыми накатами, жрут и пьют, теплой человеческой крови хотят. В березовых рощах, в сосновых борах, на полях, засеянных смертью. Да только смерть-то — что она? Она не умнее волка. Рыщет на морозном ветру, а взять Кузьму Ряжина не может. И Теслова Ивана, злоязычного пересмешника, не взять. И Спиридона Спирина. И командира их, Иванцова, не одолеть даже с помощью старого брехуна мороза. И всех других, пашущих сейчас на брюхе российские нивы. Сколько этих пахарей, кто считал? Можно ведь и ошибиться — пахарь пахарю рознь. Иной и за троих поле перевернет. Сам-то Кузьма никогда последним не был, нет. Что под Сортавалами в войну финскую, что под Тихвином — здесь уже, месяц всего назад. После госпитальной тьмы, ясно теперь, как в рассветную морозную пору, вспоминалось: взять Тихвин взяли, а дальше не прошли чужеземцы. Он-то, Кузьма Ряжин, остался, остались другие Кузьмы и Иваны — старинный северный город на реке Тихвинке отобьют не сегодня, так завтра. «Вот те крест!» — до глубины души оскорбленный, ткнул он три раза сжатым кулаком в заречную сторону, словно забивая там самые настоящие, осиновые, кресты. Шалишь, Тихвина им не видать, как своей головы!

Наперекор всему, свою голову Кузьма приподнял, но ничего не увидел, конечно. Тихвин был в стороне, к Тихвину другие, видать, пахари ползли. Вот досада! Вроде как не он главный, предводитель добровольной тройки… У них-то дело простое: пробить ледяные колпаки и следом за собой пустить, может, полк, может, дивизию, а может, и всю рать северную.

И так захотелось Кузьме увидеть эту скрытую полями, лесами, бездорожьем и темнотой мужицкую рать! Просто хоть одним глазком глянуть. Просто удостовериться, что есть они, пахари, и слева, и справа, а там… Там будь что будет. Зря толковать нечего.

Ухватившись за сучья коряжины, Кузьма подтянулся немного на руках, вгляделся, Но ничего и сейчас не увидел. Все также стлался заснеженный ивняк, словно космы русалочьи, все так же коряжился мертвый ольшаник, подтопленный полой водой. В добрые времена едва ли забредал сюда человек. Чего тут делать? Ни настоящего леса, ни настоящей ягоды. Торфяная бездонь, дикая комариная пустыня. Если не утонет человек в грязи, так комары загрызут. Даже заключенные, когда бегут с севера, обходят такие комариные болота, все больше по мшаникам путь правят.