Забереги - [70]

Домна как завороженная стояла на кромке льда, а Андрюшка уже столкнул лодку в воду — по ледку она сама стрельнула вниз.

— Едем, что ли?

— Едем, Андрюша, прах нас бери, — наконец решилась и она.

Лодка больше двоих, видно, и не поднимала, она крепко села в воду. Домну это забеспокоило, а Андрюшка, теперь все взяв на себя, похвалил:

— Хорошо усела. Обратно-то одному, поболтает.

Он греб спокойно, размашисто. Домна оглядывалась, далеко ли отъехали, но Андрюшка теперь был начеку:

— А не крутись, тетка. Шексна все ж.

Разводье оставалось неширокое, но это была действительно Шексна, ее становая жила, ее не пропавший и в море стрежень. Лодка перла высоким носом на волну, но волна шла какая-то косая, начинала захлестывать корму. Домна прянула было вперед, к сидящему на веслах Андрюшке, но он, этот тихоня, вдруг матерно велел:

— Не кулдыбай лодку… е-едрит твою мать!..

Домна и обидеться не успела, ткнулась коленями на дно, прямо в воду. Лодка выровняла корму и пошла быстрее. Андрюшка налегал на весла и знай крутил головой, высматривая набегавшую как-то исподтишка волну, и поворачивал лодку всякий раз носом на гребень. Домне поначалу казалось, что он балует, лихачит, но лодка переваливалась, как зыбка, под монотонное пение ветра. Их подкидывало, но не заливало. Домна сидела на дне, будто беспомощная тряпичная кукла, ничем не могла помочь Андрюшке. Даже глаза закрыла, чтобы не видеть страху. Но Андрюшка грубо толкнул ее коленом:

— Черпай, тетка, нечего.

Тут у Домны хватило времени на обиду, приподняла голову:

— Андрюшка, чего же ты так-то?

— Черпай… е-едрена твоя!..

И Домна, ошпаренная и этим криком, и плеснувшей через корму водой, схватила банку и принялась бултыхать, раскачивая лодку. На этот раз Андрюшка помягче подсказал:

— Ты, тетка, не ворошись. Одной рукой за борт держись, а другой черпай.

От его доброго голоса Домна опомнилась и все быстро сообразила. Да чего же это она, да разве не приходилось ей в старом Избишине плавать на лодке? Левой рукой уперлась в борт, а правой, не поворачиваясь, раз за разом выливала воду. Скоро банка принялась скрести по пустому днищу, да и волна крупная больше не шла, смилостивилась Шексна. Андрюшка греб уже без натуги, спокойным размахом. На том ровном дыхании и ткнулись в противоположный заберег. Домна хотела сейчас же выпрыгнуть на лед, но Андрюшка потыкал веслом, предостерег:

— Не, я первый.

Не выпуская из рук носовую веревку, он осторожно сошел на лед, потопал и повел лодку за веревку вдоль закраины. Теперь было уже не страшно, а смешно: бурлак барыню везет! Высадил Андрюшка ее уже на крепком припае и без всяких околичностей велел:

— Давай, тетка, глотнем огневки, да я обратно.

Домна увидела его мокрые колени, почувствовала свои набухшие валенки и суетливо достала из дорожного мешка трехгранную бутылочку. Никогда она не пила из горлышка, а тут хватила так, что дух перешибло.

— Как же ты обратно-то, Андрюша?

— А вот так, — посюськал и он из бутылочки мелким телячьим хватом. — Встречать-то тебя утре?

— Утре, Андрюша, не успеть мне до вечера, — обняла его Домна, сама подтолкнула лодку и пустилась бежать в сторону Мяксы. Но все же на десятом шагу остановилась и вдруг, глядя на барахтающуюся в ледяных волнах лодочку, помолилась: «Господи! Пронеси его, детку-матерщинника!»

5

«Пронеси нас нечистая! — совсем на иной манер подумал в это утро Кузьма. — Наша дорога, да окаянная…»

Сырая, болотистая пойма реки Тихвинки была неподвластна морозам. Под ольховой кокориной лежало их трое в промозглых шинелях. За неимением маскхалатов наброшены только на плечи и завязаны спереди тесемками обыкновенные простыни. В лежачем положении они прикрывали человека, но стоило приподняться, как самодельный балахон подхватывало ветром, раскрывало упрямо черневшую грудь: нате, стреляйте, суки!.. Но эти трое, как и многие другие, хорошо знали, чего стоили Иванцову простыни.

Простыни за неделю потеряли весь фабричный лоск, и только несмываемые войсковые клейма чернели как некий общий знак этих исхудалых и молчаливых освободителей Тихвина. Да и о чем говорить? Положенный им по чину кусок хлеба был съеден, патроны и гранаты были получены, а смерть пустыми словами дразнить не пристало. Лежали, не окапываясь и не ворошась, под прикрытием ольховых кокорин, да и все тут. Таких кокорин в этой топкой пойме не счесть, как не счесть и таких вот затаившихся троек. И хоть крови тут беречь не приходилось, Иванцов еще перед выдвижением в пойму сказал притихшему строю: «Чужой не жалейте, а свою поберегите. Может, это еще и не последняя в вашей жизни атака».

Все же когда вызывали добровольцев, только личное знакомство с Иванцовым помогло Кузьме Ряжину отстоять свои права на этот вот ольховый куст — на зов одновременно ринулось столько людей, что и дзотов, поди, на всех не хватило бы. Но Иванцов приметил Кузьму, первому руку на плечо положил: «Тебе-то бы, Ряжин, не стоило лезть на рожон, ну, да ладно, иди». Он только распахнул у Кузьмы шинель, снял с груди медаль и положил в свою полевую сумку. Кузьма догадался, что это значит, но промолчал и знаками подозвал к себе земляков — Ивана Теслова и Спиридона Спирина. По праву старшего он мог сам подобрать помощников.