Забереги - [74]

И словно кто услышал ее мысли, послал навстречу такого человека — старика-мухоморчика с крапинами белесых бородавок по румяному лицу, видно сразу, пройдоху из пройдох. Уж очень он на вид был добренький, даже съедобный какой-то, так и маслился, так и светился. Как приманка для глупых мух. Айно тоже потянуло сразу же на его сладкую улыбку, на его приманчивый голос. И она не упустила случая — знала, что не увязнет в его липучей речи. Полгода скитаний чему-нибудь да научили — насквозь его видела. Когда старичок, сияя расписным лицом, выкатился на коротких ножках из-за станционных построек и прилепил глазки к ее мешку, она без лишних слов выплеснула ему в лицо шелковую розовую пену — смотри, мухоморчик, сам не прилипни! Он всеми своими белесыми крапинами, точно прищуренными глазками, уставился на Марысину рубашку, распялил ее на трясущихся руках, долго принюхивался, а потом вкрадчиво заговорил:

— Рубашонка без обмана, вот и я предлагаю, девонька ты моя голодная, тоже без всякого обмана: пойдем ко мне, жить вместях будем. Много ли старику надо? Самую малость, девонька беленькая да некормленая. Из доброты, истинно из сострадания зову. Смекаешь? Смекай. Глядишь, и рубашонка твоя на тебе останется, и телом поболе станешь. Право дело, пойдем. Сожительство наше к обоюдной выгоде, а выгода к обоюдной радости. Жизни возрадуемся, девонька славненькая да тощенькая. — Он быстрым скользящим движением румяненькой руки трепанул ее по щеке, сжал плечо, ребром ладони прошелся по груди и успел даже приласкать покрытое шерстяным чулком колено. — Опала тельцем-то, девонька моя бедненькая. Да ничего, на моих дрожжах поднимешься… хе-хе… Ладненько мы заживем, горевое время перегорюем. Все мое — твое, и все твое — мое… хе-хе… травочка-белявочка. Больше-то и говорить на морозе не стоит, за чайком да за пирожком разговор продолжим. Условия-то только каковы, девонька приголубленная? Скажи.

И Айно сказала то, что было заготовлено в уме:

— Хлиеп надо.

— Он, девонька малоразговорчивая, всем нынче надобен. Вот и я говорю: будем жить-поживать да добро наживать.

— Хлиеп, — повторила упрямо Айно, не выпуская рубашку из рук.

— Да ты безъязыкая, что ли? Ну, это ничего, язык-то… Без языка-то еще и лучше. Не за язык я тебя беру — смекаешь? Смекай, пока я добрый… Да ты понимаешь ли меня, девонька несчастненькая?

Айно кивнула головой в знак того, что понимает, чего он хочет, поднесла к его пупырчатому носу кукиш и сказала то же:

— Хлиеп.

Он был настоящий плохой человек. Он не стал больше уговаривать, только повздыхал утробно, прощаясь с такой беленькой и миленькой добычей. Но вторая добыча, рубашка, тоже была редкая, для него, верно, очень нужная.

— Жаль, девонька несговорчивая, жаль поистине. Другая краса покормленная будет твою рубашонку носить. — Сквозь липучее благодушие прорвался-таки внутренний яд. — А тебе… дам я тебе за твою девичью скупость два котелка овсеца.

— Тырии надо.

— Два, девонька глупенькая. И больше не проси.

— Тырии, — для наглядности вскинула Айно пальцы, готовые опять сложиться в кукиш.

Такое скулежное стало у него выражение крапчатого лица, что Айно испугалась: не много ли запросила? Но старичок-муховичок с этой рубашкой связывал какие-то свои старческие надежды, хоть и с душевной мукой, но согласился:

— Так и быть: дам и три, все от великого твоего неразумения. Стой тут, не пехтайся за мной.

Он заснеженными огородами, натоптанной тропочкой затупал к каким-то покосившимся постройкам, где-то пропадал некоторое время и вернулся с мешочком, в котором и котелок был завязан.

— Перемерять будем, девонька торговая?

Айно заглянула в мешочек и поворошила овес: хороший, фуражный. Явно от военных лошадей натрусился.

— Ние, — покачала она головой.

— Раз так, давай рубашку да ешь овсецо. Пашаничку-то будет другая краса есть, которая посговорчивее. Добра-а этого!.. Да только по рубашке придется искать, в самый чтобы раз пришлась. Хлопоты, ох, хлопоты! Ну, да чего толковать, если по сё время не столковались. На нее, красу другую, рубашонку твою одену, сладенько понакину… — От предвкушения какого-то своего, на черной беде взошедшего счастьица он слащаво, уже издевательски захихикал.

И Айно постаралась поскорее пересыпать овес в свой припасенный мешочек. Она уже прилаживала заплечные лямки, когда старичок еще спросил:

— Золотишко какое есть? По глазам вижу, что есть. Тут, девонька страждущая, разговорчик особый. Тут и пашанички отсыплю. Доставай, ежели, золотишко.

— Ние.

— Как хочешь, как хочешь. С богом! А как не поменяешь золотишко… — с каким-то дальним умыслом подсказал он, уже сделав в сторону несколько шажков, — так заворачивай ко мне. Я все больше тут, на людях.

Айно кивнула, даже улыбнулась, начиная бояться въедливого старичка, и ушла на станцию. Собственно, был это маленький рубленый домик, куда без продуху набилось всякого дорожного люду. Должно быть, беженцы, с ленинградской стороны. А может, и по крестьянской нужде кто. А может, и солдатки какие, едут по ближним госпиталям, как и Домна, своих покалеченных мужиков ищут. «Чортан войнуа», — опять подумала она, как о домовом, лешем, вообще о всякой нечисти, с которой приходится мириться. На маленькой станции, где и вокзал-то вроде амбара, застряло столько народу! Приткнувшись у порога, она подула в ладони и погрызла вареной примерзшей картошки. Вместе с роздыхом и некоторой сытостью пришла досада: верно говорил старичок-муховичок — девонька несговорчивая! Скувину… Скупой чортан! Столько людей на станции, не ограбили бы. Могла бы и намекнуть про золото. Чего он хотел? Любовью расплачиваться? Ах, чортан, злой чортан! Ей захотелось взглянуть на себя глазами старичка-муховичка, достала из котомки круглое потрескавшееся зеркальце, и в нем вдруг задвоилось, затроилось — полушубки, винтовки, пушки… Железный лязг, который раньше проносился мимо, на этот раз сломался, рассыпался на дребезжащие осколки. А полушубки из распахнутых теплушек хлынули на обочину и стали до смешного короткими: сугробы, сугробы. Но вот они смяли снежную бель, и стали видны серые добротные валенки. «Солдатики!» — прокатился один общий вздох, и на улицу, на первый морозный свет полез весь взопревший за ночь станционный люд. Утро оказалось звонкое, хрусткое. Словно и не бывало парной, удушливой ночи. Айно выскочила со своим мешком одной из первых — ночь ведь коротала у самых дверей — и замерла в наивном восторге: сколько красивых ребят! Поезд подкатил со стороны Череповца, тыловой, необстрелянный, и здоровое тыловое воинство было как на подбор. Оно разминалось, плясало и просто толклось в снегу под звуки двух-трех вразнобой игравших гармошек. Наверно, Айно была приметная, да и засмотрелась, — ее окликнули.