За журавлями - [2]

— Восстань, отрок, и подь сюда.

Тимоха нехотя подходил к столу. И поп Игнатий начинал спрашивать молитвы. Экзамен обычно кончался поркой.

Однажды, спросив Тимоху «Отче наш» и не получив никакого ответа, поп взял его за ухо и больно крутнул.

Тимоха терпеливо смолчал.

А когда поп Игнатий попросил прочитать другую молитву — «Верую», Тимоха посмотрел на него злыми, в слезах, глазами, выпалил:

— Пошел ты к хренам, батюшка, со своими молитвами.

И убежал. Больше он в школу не являлся.

* * *

К пасхе занятия в школе обычно заканчивались, наступала пора мальчишеского веселья. Когда теплое весеннее солнце сгоняло снег и просушивало землю, ребятня играла в лапту, в бабки, в чехарду, а некоторые пропадали на речке, ставили верши. В вершах иногда попадала крупная рыба: окунь или щука. И тогда радовались не только рыбаки-мальчишки, но и взрослые, потому что большая рыбина харчам подспорье. А хлеба, картошки, огурцов и других продуктов к этому времени ни в одном дворе, кроме богатеев Головачевых, ни у кого уже не было. За долгую зиму все поприели. А у кого ребятишек много, пятеро и больше, так те и вовсе сидели полуголодными с январских морозов.

Мы с Тимохой облюбовали один плес, где приловчились ловить в верши крупных окуней. По уговору рыбу делили поровну, в чьей бы верше ни попалась.

Еще до восхода солнца, как только пастух выгонял стадо, Тимоха прибегал ко мне и мы шли проверять наш улов. Иногда с нами ходил старший, еще не женатый Тимохин брат Авдей. Он брал с собой небольшой сачок на длинной палке и ловил им рыбу прямо с берега.

Когда вешняя вода в речушке спадала и рыбы становилось мало, мы ходили на озеро в соседнюю деревню Разбегаевку, ловили окуней на самодельные удочки. Без Авдея не ходили, боялись: разбегаевские ребятишки срезали у нас с удочек крючки, купали в озере прямо в одежде, а случалось, что и колотили. С Авдеем же не трогали. Его знали во всей округе как лучшего охотника. Ружье, правда, было у него плохое, старенькая шомполка с треснувшим ложем, но зато знал он все звериные повадки. И мужики из соседних деревень не раз приходили к нему с просьбой «унистожить» лисий выводок или повадившегося в стадо волка.

Была у Авдея еще одна страсть — любил лошадей. Верховую езду любил. Бывало, ни одного хорошего коня в табуне не пропустит, чтобы не сесть на него и не покататься. И чем упрямей и норовистей была лошадь, тем заманчивей было ему оседлать ее. В общем, лошадей он любил, я думаю, пуще рыбной ловли и охоты.

* * *

Самым богатым мужиком в деревне считался Головачев. Говорили, что он дальний родственник самому барину Мосолову, имение которого находилось в двадцати верстах от нашей деревни. У Головачева были три верзилы сына. Старший Назар был женатым, а Михаил и Кузьма ходили париями. Братьев на деревне звали Головачатами, а отца Головачом. Хозяйство у Головача было крепкое. Он арендовал у барина десятин пятнадцать земли, а обрабатывал их руками наших же мужиков. Получалось так: мужики, имеющие не больше двух-трех десятин земли, как правило, уже к рождеству оставались без хлеба. И тогда, чтобы не умереть с голоду и не уморить ребятишек, шли за помощью к Головачу. Тот охотно давал несколько пудов ржи или овса, но требовал за это отработать. Кроме того, Головач скупал у мужиков сорный, нетрепаный лен и нанимал, опять же мужиков, в трепальщики. Трепаный лен сыновья отвозили в город и продавали там по высокой цене.

Мужики втайне не любили Головача, но при встрече снимали картузы, почтительно кланялись. Да и как не поклонишься, если с Головачом бражничали не только староста Лунев и земское начальство, но даже помещик Мосолов, когда проезжал на легкой пролетке через нашу деревню, заезжал к Головачу.

По престольным праздникам и на масленицу Головачата запрягали в дорогую, украшенную медными бляхами сбрую своих сытых пегих коней и раскатывали с гармонией по деревне, распевая срамные частушки. Был у них на зависть Авдею полуторагодовалый жеребец Ветерок, горячий, норовистый, красоты необыкновенной. Когда Авдей видел его, то замирал весь и подолгу стоял как вкопанный. Любовался. Однажды в табуне Авдей хотел обуздать Ветерка, чтобы прокатиться, но тот сбросил его и убежал. Так Авдей и не поймал его больше в тот раз. Узнав от кого-то, что Авдей пробовал объезжать жеребца, Головач перестал водить его в табун, пас на своем лугу, а на ночь, чтобы он не брыкался и не кусал другую скотину, ставил отдельно в клеть, рядом с двором.

Как-то в ночном Авдей сказал нам, сидя у костра:

— А я все-таки обуздаю Ветерка.

— Не усидишь, скинет, — засомневались мы.

— Знамо, не усидишь… Он и Головачат сбрасывал. Сам видел, — сообщил Тимоха.

— А меня больше не сбросит… Вот увидите…

Мы не возражали больше, но Авдей понимал, что мы не верим ему.

Просидев у костра с полночи, и понарассказав друг другу разных небылиц, мы уснули. А когда проснулись, то Авдея с памп не было. Костер затухал, и мы больше не подбрасывали в него хворосту, потому что ночь кончалась, на востоке уже розовел восход.

Вдруг со стороны деревни послышалось ржанье. И когда в сером сумраке утра увидели всадника, догадались: «Авдей… Авдей на Ветерке». Конь не шел, а будто плыл в жидком молоке тумана. Казалось, что какое-то невидимое течение заносит его все время в сторону… Вот всадник опустился в ложбину, и мы потеряли его из виду…