За убегающим горизонтом - [11]
— Осталось решить еще одно, — сказал отец Лавесс. — Очевидно, на втором корабле священником будет янсенист Маньяр[1]. Теперь, когда Людовика убедили, что христианская религия существовала пятнадцать веков без иезуитов и прекрасно обойдется без них и дальше, янсенисты подняли голову. Маньяр будет наверняка моим противником, хотя я официально и не являюсь больше членом нашего ордена.
Человек в плаще отрывисто сказал:
— Не вам, отец Лавесс, задумываться над такими пустяками. Мне прекрасно известны ваши выдающиеся способности. Думаю, что вы сможете все устроить наилучшим образом…
Он снял щипцами нагар со свечей, погасил их и откинул шторы.
Комната наполнилась светом. Собеседник отца Лавесса подошел к окну и, указывая на высокие мачты, видневшиеся отсюда, с третьего этажа старинного здания, проговорил:
— Видите, отец Лавесс, на «Будёзе» поднят флаг капитана первого ранга. Значит, Бугенвиль уже на борту фрегата.
Лавесс посмотрел по направлению протянутой руки и прищурил глаза. Линия рта с узкими губами вытянулась в тонкую полоску, на бледных щеках появились розовые пятна.
Он обернулся к своему собеседнику:
— Никогда этот корабль не войдет в Южное море… Однако пора уже позвать человека от герцога Дегийона, который давно дожидается внизу.
Человек в черном плаще кивнул головой. Лавесс позвонил в колокольчик. Пока посетитель поднимался по лестнице, оба собеседника молчали. Лавесс думал о предстоящей ему «миссии». По делам ордена он бывал и в Индии, и в Африке, проповедовал там слово божье, но в такое длительное плавание пускается впервые. Что ж, это нужно для ордена, и он, Лавесс, готов на все. Во Франции после Семилетней войны настали тяжелые времена. Чернь то и дело бунтует. Развелось много вольнодумцев, называющих себя философами, которые восстают против бога и церкви. Несмотря на королевский запрет, продолжают выходить тома «Энциклопедии», которые могут посеять только смуту и рознь в государстве. А что делают министры? Военный и морской министр герцог Шуазель добился изгнания ордена иезуитов — этой опоры королевской власти. Нет большего безумия! Сейчас министр занят флотом и не хочет ничего более знать. Нет, иезуиты еще сильны, и они покажут себя.
Раздался скрип половиц, и в комнату вошел человек в рваном плаще и широкополой шляпе, державший в правой руке дорожную сумку.
Он снял шляпу и остановился у порога в нерешительности.
— Тебя, кажется, зовут Лабардон? — спросил Лавесс.
— Лабардье, — поправил вошедший.
— Так вот, Лабардье. Ты в прошлом году ограбил почтовую карету, да еще браконьерствовал во владениях герцога. Твое место на виселице. Как это герцог простил тебя? — Лавесс говорил суровым тоном, скрестив руки на груди и устремив на Лабардье пристальный взгляд, ho тот стоял совершенно невозмутимо и в ответ на последние слова иезуита лишь осклабился:
— Что касается виселицы, то на нее попасть никогда не поздно, а пока я еще могу пригодиться его светлости герцогу Дегийону.
— Ты ведь плотник? — спросил Лавесс. И после того как Лабардье кивнул головой, продолжал — Герцог помиловал тебя для того, чтобы ты нанялся на фрегат «Будёз», который скоро отправится в дальнее плавание.
Лабардье поежился. Его прошиб озноб. Плыть за океан? Но ведь всем известно, что там свирепствует такая злая лихорадка, что даже самые сильные люди долго не выдерживают. Да и что он может там найти? Дикие непроходимые чащи, болота, дышащие зловонными испарениями? Нет, это не для него.
Но Лавесс не дал ему и рта раскрыть.
— Ты же сам понимаешь, Лабардье, — сказал он вкрадчивым тоном, — что тебе нужно отправиться подальше, и лучше всего за море. — Он достал кошелек и вынул несколько монет. — На эти деньги ты немного приоденешься, чтобы на корабле тебя не приняли за бродягу.
После утомительных хлопот в Париже Коммерсон несколько недель отдыхал в своем небольшом поместье Шатийон ле Домб. Но нездоровье не проходило. А время отъезда приближалось. Еще в начале осени он написал Бугенвилю полное тревоги письмо, в котором впервые в жизни пожаловался на недомогание. Но, верный себе, Коммерсон не забывал и о деле. Что же, если нездоровье не позволит ему выйти в море, он может вместо себя порекомендовать отличнейшего натуралиста, одного из своих учеников. Свой подробный план исследований он на всякий случай переслал в Париж.
Сидя в жарко натопленной комнате — Коммерсон, как и все чахоточные, постоянно зяб, — ученый предавался грустным размышлениям. Приготовления к отплытию заканчиваются. В ноябре экспедиция должна отплыть из Нанта к берегам Америки. Неужели пе осуществятся его мечты?
Вскоре Коммерсон получил ответ Бугенвиля:
«Мой дорогой друг, только Вы сами, разумеется, можете решить, будете ли Вы с нами во время путешествия. Каждый из нас хочет принести пользу отечеству и науке. Наступает зима! Решайте сами. Но мне почему-то кажется, что здоровье Ваше не столь уж плохо. И разве оно ухудшится, если Вы будете знать, что Вам потребуется вся Ваша воля и энергия? Кроме того, и это весьма важно, Ваше поведение могут использовать наши враги, они всюду станут кричать о Вашей неблагодарности, а может быть, и того хуже, станут доискиваться какой-то тайной причины Вашего отказа от участия в путешествии. Я, конечно, знаю, что как бы Вы ни поступили, во всех случаях это будет разумный и единственно приемлемый выход. Но правильно ли его истолкуют при дворе и не отразится ли это на наших изысканиях, обширный план которых мы с Вами так долго составляли в Париже? Вы прислали программу намеченных Вами работ и рекомендуете молодого натуралиста, в чьих способностях я нисколько не сомневаюсь. Но кто лучше Вас может выполнить намеченное Вами? Я пишу это, чтобы исполнить свой долг ученого и начальника экспедиции. Пожалуй, Вы единственный человек, которого мне будет так не хватать, если Вы не поедете».
