За столбами Мелькарта - [14]
— Живей! Заноси! Пускай!
Гискон и Мидаклит сидели на пустых глиняных сосудах у сходен и смотрели на корабль с развевающимся на носу флагом суффета. Это «Сын бури», главный корабль, гордость всего карфагенского флота. На его постройку пошли кедры ливанских гор — из них вытесали эту стройную мачту; италийские сосны — из них сбили палубу; корсиканский бук — из него сделали вёсла; кипрская медь — из неё выковали таран; драгоценное чёрное дерево — из него вырезали карлика Пуам,[34] того, что красуется на носу чуть повыше тарана.
Выпученные глаза карлика устремлены вдаль. На выпуклых щеках, на волосах, покрытых позолотой, блестят брызги. Гискон слышал когда-то от отца, что Пуам научил людей добывать огонь и ковать железо. «Вот почему у Пуама надуты щёки», — думает мальчик.
— На моей родине этих карликов называют пигмеями, — заметил эллин. — Гомер говорит, что пигмеи живут на берегу Южного океана.
«Опять Гомер! — подумал мальчик. — О чём бы ни шла речь, эллин всегда сводит к своему Гомеру. Наверное, этот Гомер какой-нибудь могущественный эллинский царь или завоеватель, а может быть, такой же мореход, как Ганнон».
— Расскажи мне о Гомере! — просит мальчик.
— Гомер? Как тебе объяснить получше… — отзывается Мидаклит. — Гомер — царь поэтов. Он завоевал весь мир, но не мечом, а своими звучными стихами. Рассыплются крепкие державы, ветер развеет их прах, а Гомер будет властвовать в своём царстве над умами людей, и не найдётся ни одного завистника, которому пришло бы в голову свергнуть его с престола. Гомер — открыватель новых земель, и те земли, которые он открыл, никогда не будут забыты. Он сумел провести своих героев через такие немыслимые преграды, перед которыми остановился бы в смущении самый отважный мореход.
Эллин, наверное, ещё долго говорил бы о Гомере, если бы Гискон не тронул его за плечо: «Пора! Идём!»
По сходням торопливо поднимались переселенцы: мужчины, женщины, дети. Они растекались по палубам, спускались в трюмы, заполняли все уголки кораблей. Гаулы стали напоминать муравейник.
Взяв свои вещи, Мидаклит и Гискон подошли к сходням «Сына бури». Им выпало счастье плыть на этом корабле. Лицо Мидаклита радостно и торжественно. Исполняется заветная мечта его жизни: он увидит неведомые моря, далёкие страны, о которых рассказывают столько небылиц.
Быстрее ветра мальчик взбежал на палубу. Сев у перил, он свесил вниз босые ноги и забарабанил пятками по борту. Он чувствовал себя здесь как дома. С высокой палубы виден весь город. Вот Бирса и храм Эшнуна.[35] Вот храм Тиннит, откуда бежала Синта. Гискон отыскал глазами улицу Сисситов, но дом Ганнона, ставший ему родным, отсюда не виден. С кровель зданий поднимались дымки. Это благочестивые карфагеняне возносили курения богам, моля их о помощи близким своим, покидающим родину.
На дамбе, соединявшей гавань с островком, показалось несколько человек. Мальчик различил белые плащи городских стражей и среди них стройную фигуру Ганнона. Суффет в синем плаще, стянутом у талии широким кожаным поясом с блестящей медной пряжкой. Голова Ганнона не покрыта. Ветер развевает его длинные волосы.
При виде Ганнона толпа в гавани заволновалась. Раздались приветственные крики. Возбуждённые карфагеняне чуть не опрокинули охрану, сопровождавшую суффета. Ликующие люди шли за Ганноном до самых сходней.
А это кто? По молу идёт человек в белой тунике, с белой повязкой на бритой голове. Он тащит за верёвку чёрную овцу. Овца упирается, протяжно и жалобно блеет. Человек осыпает её руганью, словно желая излить на ней своё озлобление на тех, кто захотел сделать его мореплавателем.
Гискон знает этого человека. Не раз он видел его в храме Тиннит. Это жрец Стратон. Но что ему здесь надо? Верховный жрец Магарбал посылает с ними исчадие ада. Это понял и суффет. Вон как он нахмурился при виде жреца. Стратон подходит к сходням «Сына бури». Люди на корабле почтительно склоняются перед жрецом Владычицы.
Вот и всё готово к отплытию. Ганнон нетерпеливо взмахивает рукой, и тотчас же трубачи, стоящие на набережной, у колонн, вскидывают изогнутые, как оленьи рога, этрусские грубы. Раздаются призывные волнующие звуки. Звенящая радость, смешанная с тревожным ожиданием чего-то нового, ослепительно яркого, переполняет сердца людей.
К мосткам подбежали матросы.
— Стойте! Стойте! — послышался вдруг крик.
По молу бежал человек с гончарным кругом на спине. За ним семенила женщина.
— Опоздал, горшечное колесо! — кричит Малх.
— Возьмём его, — просит Ганнон. — Кто будет за Столбами лепить горшки?
Матросы помогли Мисдессу с женой подняться на мостки. Заскрипели канаты. Из воды, к восторгу и удивлению Мидаклита, показались не корзины, наполненные песком, как у эллинов, и не тяжёлые камни, употребляемые египтянами, а настоящие медные якоря с двумя лапами. Гребцы всей грудью налегли на вёсла, и их лопасти описали широкий полукруг. Полоса воды отделила корму от берега. Полоса становится всё шире и шире. Берег разворачивается и уходит вправо. «Сын бури» в торговой гавани. Люди, заполнившие набережную вплоть до Языка, машут руками, что-то кричат. Над маяком поднимается дымок. Обычно костёр из смолистых ветвей зажигается лишь по ночам, но, видимо, смотритель решил отметить выход флота в великое плавание и воскуряет у себя какие-то благовония. Ведь от верхней площадки маяка ближе к небу, чем от любого другого места города, и боги первыми почуют запах его жертвы.
