Тот, кто был в Риме вчера, не узнал бы его сегодня. Будничная толпа преобразилась в восторженных и праздных зевак. Сверкающая лента тог и хитонов протянулась по всем улицам от Марсова поля до сердца города — Форума. Приоделись и дома. Гирлянды из хвои прикрыли осыпавшуюся штукатурку и потеки. Выбоины и рытвины на проезжей части засыпаны желтым тибрским песком. Из дверей храмов синими дымками струятся благовония. Благоухание персидского нарда и аравийского кинамона слилось с запахами пестумских роз и лаврентийских фиалок. Чад дешевых харчевен и вонь сточных канав, казалось бы, навсегда изгнаны ароматами, приятными людям и богам.
В первый день триумфа с восхода до полудня на глубоких деревянных носилках важно проплывали раскрашенные терракотовые фигуры в позах пирующих. Ветер тормошил и вздымал на их головах пучки конского волоса или мочала, из которых иногда высовывались бычьи рожки. Рогатые изображали реки Македонии и Эпира, безрогие — горы этих побежденных стран. Нет, это не красочная декорация, наподобие той, что украшает задник сцены, не обозначение театра военных действий. Горы и реки, представленные наскоро слепленными и обожженными фигурами, были призваны свидетельствовать о римской доблести.
Римляне, стоявшие по обеим сторонам Священной дороги — улицы, ведущей на Капитолий, вслух читали надписи на табличках, прикрепленных к фигурам:
— Аксий! Нестос! Граммос! Линкос! Стримон! Родоп! Ахелой! Керван! Олимп!
Последнее название вызвало бурю ликования и выкрики:
— Ио, триумф! Ио, триумф!
Да ведь это Олимп! Обиталище бессмертных богов! Сами боги с высоты Олимпа наблюдали за битвой, навсегда повергшей Македонию и ее царей.
После полудня улицы вновь заполнились праздничной толпой. Над нею, на высоких шестах, — размалеванные и подписанные внизу деревянные щиты. Приглядевшись, можно понять, что они изображают крепостные стены с висящими над ними значками римских легионов и манипулов[1]. Сто двадцать пять щитов! Сто двадцать пять поверженных городов… В бесконечном, чуждом римскому уху перечне их названий есть имена, более древние и знаменитые, чем сам Рим. Один из городов был прославлен Гомером, в другом родился бессмертный певец Орфей, в третьем — великий Александр.
А куда делись люди, их населявшие? Они изображены на деревянных досках — головы смиренно опущены, оковы на руках и ногах. Хаоны, атинтаны, феспроты, кассопеи, молоссы, паравеи, тимфайи, оресты, афаманы… и десятки других племен, превращенных в одно безымянное племя рабов.
Сколько пленных? На этот вопрос ответил огромный деревянный шит (его с трудом несли четверо носильщиков) с цифрой «157 232». Римляне любили точность. Ровно столько вчерашних македонян и эпирцев — мужчин, женщин, детей, сохранив человеческий облик, перестали быть людьми.
Первую половину следующего дня занял показ вражеского оружия. Сариссами — этими длинными, тяжелыми копьями двести лет назад вооружил македонских гоплитов царь Филипп. Сариссы сломили Элладу, бросили к ногам Александра «царя царей» Дария, обратили в бегство слонов индийского царя Пора. Ни один народ, кроме римлян, ни одно войско, кроме римского, не могли выдержать натиска македонской фаланги, ощетинившейся сариссами.
Знатоки безошибочно определяли в груде оружия луки пехотинцев, луки всадников, скифские, родосские, критские, фракийские луки. В толпе завязался спор о дальнобойности луков и пробивной силе стрел. Поэтому повозки с пращами и свинцовыми ядрами для баллист прошли незамеченными. Но вот уже режет глаза блеск начищенных мелом мечей. Мечи короткие и прямые лакедемонские, изогнутые фракийские, длинные сарматские, подобранные на поле боя, все они будут переплавлены в гладиусы[2], ибо лучший меч — это меч победителя.
В тот же день, после обеда, по улицам пронесли захваченные у врага драгоценности. Носильщики сгибались под тяжестью бочек, наполненных до краев золотой и серебряной монетой. А когда глаза утомились от блеска монет, показались лектики[3] с драгоценными кувшинами, чашками, браслетами, ожерельями, зеркалами. Вот из чего ели и пили цари и их гетайры[4], воины и богатые горожане, вот чем украшались их жены, наложницы и дочери. Пусть теперь попьют из глины и дерева. Для рабыни достаточно ожерелья из желудей!
В третье утро триумфа Рим был пробужден хриплыми и дребезжащими голосами труб. Трубачи, собранные со всех легионов, дули что было мочи. Затем юноши в передниках с пурпурной каймой провели жертвенных быков. Широкогрудые, с лоснящейся белой шкурой, они являли собой божественное зрелище. Вздумай Юпитер вновь обратиться в быка, он избрал бы для своего земного облика одного из этих не знавших ярма красавцев.
Не успела улечься пыль, как показалась царская повозка, украшенная чеканным серебром. Ее влекла пара вороных в золотой сбруе. Коней вел человек, которого по одежде можно было принять за царя, если бы таблички — одна на спине, другая на груди — не объясняли: «Царский конюх Эвтих».
Сразу за конюхом другой македонянин в не менее богатом одеянии нес подушечку со сверкающей золотом и драгоценностями короной. Римляне не раз били чужеземных царей и заставляли их раскошеливаться, но короны обычно оставляли им. Эта будет принадлежать победителю. Отныне нет Македонии и македонских царей!
