Карфаген должен быть разрушен - [4]

Лицо Павла стало белее мела. Юпитер отверг жертву. В тот день, когда на Марсовом поле решалось, быть или не быть триумфу, от внезапного приступа умер младший сын: «Значит, Юпитеру мало одной кары».

Почувствовав прикосновение чьей-то руки, триумфатор оглянулся и увидел Катона. Конечно, только Катон мог себе позволить приблизиться к нему в этот торжественный и страшный миг.

— Мы с тобой старики, — начал Катон внушительно. — Многое видели, многое испытали. Разве нас может сломить какая-то случайность?

Павел вздрогнул.

— Но Юпитер не захотел принять жертву. В тот день, когда я обратился к богам с мольбой лучше покарать меня, чем республику, от внезапного приступа умер мой младший сын. А теперь Юпитер снова показал, что гнев его не утих. Может быть, ему неугоден мой второй брак?

Катон замахал руками:

— Что ты придумываешь? Ведь и у меня вторая жена! И у многих…

— В чем же тогда я провинился? Разве я не отблагодарил Юпитера за победу над Персеем? Может быть, мало пожертвовал Сатурну? Или что-нибудь утаил из добычи? Ты знаешь, что я ничего не взял себе, кроме книг царской библиотеки. И то для сыновей!

— Успокойся! — проговорил Катон строго. — Жертвоприношение надо продолжать.

Катон отошел в сторону, и его грузная фигура скрылась за колонной.

Павел подал знак. И юноши подвели к алтарю второго быка.

— Жертвенное животное готово!

— Действуй!

И вот уже вместо красавца быка громоздится окровавленная туша. Опустившись на колени, жрецы копошились во внутренностях.

Краем тоги Павел стер со лба пот. На белой материи обозначился кровавый след. Что это? Новое знамение! Растерянный и напуганный, он принял остатки грима за кровь.

Внезапно послышался детский плач. Резко обернувшись, он увидел Публия с плачущим Гаем на руках.

— Почему вы вернулись? — спросил отец. — Почему Гай плачет?

— Потому что маленький, — ответил Публий неуверенно.

— Нет! Нет! — всхлипывал ребенок. — Дети Персея такие же, как мы…

Павел от удивления потерял дар речи. Эта мысль не приходила ему в голову. «А если Юпитеру неугодна казнь Персея?»

— Не плачь! — произнес он решительно. — Дети и их недостойный отец останутся живы.

Личико ребенка просияло.

Проводив сыновей, Павел вновь поднялся на ступени храма. Туши принесенных в жертву быков уже заняли половину капитолийской площади.

«Ничего не случилось, — думал Павел, отгоняя тревогу. — Юпитеру неугодна казнь. Ну и пусть живет трус, не сумевший избавить себя от позора».

ТОРЖИЩЕ

Приближаясь к Бычьему рынку, без труда можно понять, что за торг там идет. Владельцы четвероногих не имели привычки расхваливать свой товар, да и покупатели, неторопливо осматривая и ощупывая животных, не спорили из-за каждого асса.

Шум, выкрики, свист бичей, плач, вопли дали знать, что на продажу вывели двуногих. Цены на них скакали в зависимости от войн, которые вели римляне за пределами полуострова. Каждая из побед выбрасывала на Бычий рынок тысячи новых невольников, одновременно снижая на них цену.

Толпа подступила в деревянному помосту с выставленными на нем мужчинами и женщинами, юношами и девушками, детьми. Ноги у всех были вымазаны мелом, головы покрыты лавровыми венками, ибо продавалась военная добыча. На мужчинах и детях не было одежды. Тела женщин покрывали грязные лохмотья.

По краю помоста важно прохаживался человек средних лет, плотного телосложения, с лицом кирпичного цвета. В левой руке у него были небольшие металлические весы, в правой — плеть с раздвоенным концом. Остановившись около высокого крепкого мужчины, угрюмо смотревшего себе под ноги, он ткнул в него рукояткой плети:

— Взгляните на этого эпирского Геркулеса. Такой раб может и поле вспахать, и камни таскать. А цена ему всего триста сестерциев. Кто набавит?

Краснорожий щелкнул плетью.

— Триста, раз.

— Даю триста пять! — крикнул кто-то из толпы.

— Триста пять, раз, — произнес краснорожий, ударяя плетью. — Два, триста пять. Триста пять, три. Забирай Геркулеса.

Покупатель вышел из толпы и, держа в руках монету, произнес:

— Я заявляю, что этот эпирец по праву квиритов принадлежит мне и что я его купил этой монетой и этими весами.

Он постучал монетой по протянутым ему весам и отсчитал деньги. Краснорожий сгреб их и бросил в небольшой деревянный бочонок.

Подойдя к двум прижавшимся друг к другу рабам, бородачу лет пятидесяти и подростку лет пятнадцати, краснорожий ткнул плетью старшего:

— Это учитель. Голова его набита всякой премудростью грекулов[10]. Может читать, писать, считать; стихи сыплются из него, как из решета. И цена этому мудрецу — две тысячи сестерциев.

— Ого! — послышалось из толпы. — За старца-то две тысячи!

— Какой же он старец, Тит? — возразил краснорожий. — Он слышит и так же прекрасно видит, а зубы… Поднимись, взгляни сам.

Тот, кого назвали Титом, вскочил на помост и, подбежав к бородачу, привычным движением схватил его за подбородок.

— Зубы на месте, — подтвердил он, — но просишь много.

— Учителя теперь в цене танцовщиц идут, — заявил краснорожий. — Это раньше они дешевле цирюльника стоили. Ведь каждому хочется, чтобы его дети по-гречески лопотали.

С этими словами он щелкнул плетью.

— Две тысячи, раз!