За окнами сентябрь - [42]

— Берегут вас, — понял по-своему замполит. — Разрешите сослаться на нашу договоренность?

Поезд медленно тронулся, и Вера долго видела в крутящемся снеге его прямую фигуру с приветственно поднятой рукой. И тоже махала ему, улыбалась. Перрон скрылся. Продолжая улыбаться, Вера разделась, села, и ее сразу окружили люди, оставшиеся в городке.

— Мне было там хорошо! — вслух сказала Вера. — Я почувствовала себя человеком.

Она испытывала благодарность к этим людям, ей хотелось думать о них, говорить. Она решила, что завтра же утром будет звонить всем знакомым и рассказывать о городке, в котором перемешались века: лампы дневного света в монастырской келье, пузатые особнячки и громадная больница. «Какую отгрохали! Совсем непохожа на юдоль страданий и скорби, скорее Дом отдыха повышенного типа», — запоздало удивилась Вера, вспоминая нарядный вестибюль с мягкими диванчиками и красивыми светильниками, сверкающие чистотой коридоры, обилие зимних растений, запах лимонно-апельсиновой свежести. «Наверно, озонаторы?»

А главное, о людях — добрых, внимательных, о их тяге к культуре, отсутствии провинциализма. И, мимоходом, о своем успехе.

Поезд шел, увозя ее все дальше, и начинал действовать закон дорог, хорошо знакомый Вере, — часть пути ты еще там, откуда едешь, а потом мысли непроизвольно обращаются туда, куда едешь. «Ничего хорошего меня не ждет…», — печально подумала она.

И обступили мысли, тысячу раз передуманные, горькие, будоражащие. Самой тяжелой из них была: «Дети!»

Бездетным подругам Вера говорила:

— Твое счастье, что нет детей. Ах, кто подаст стакан воды? Посмотри на меня: вырастила двоих, отдала им самые лучшие, зрелые годы, и что? Будь уверена, что этот пресловутый «стакан» мне подаст кто-нибудь из вас, если будет в силах, или чужой человек, если к тому времени у меня останутся деньги.

Когда ей кто-нибудь жаловался на неприятности, огорчения, причиняемые близкими, она всегда убеждала:

— Не устраивай трагедий! Не злись. Попробуй понять. Отнесись с юмором. Всем будет легче, а тебе в первую голову.

Мы очень умны, когда даем советы другим! Если бы в свое время она отнеслась не трагически, а с юмором… Но не смогла!

Она тогда только-только пришла в себя после разрыва с Глебом, искала утешения в семье, детях, чувствовала свою вину перед ними — какое-то время были у нее на втором плане — и теперь ощущала прилив нежности к ним, а тут…

В февральский метельный вечер Вера сидела у себя и писала Даше — та работала в периферийном театре. Дома было тихо. Тогда она ценила минуты тишины. Петька отбыл к «одному парню», то есть в неизвестном направлении, у Тани были первые студенческие каникулы, и она с утра убежала к подруге, а потом они собирались в театр. Горела настольная лампа, в комнате стоял уютный полумрак. Приглушенно доносилась музыка — бабушка смотрела телевизор.

«Я рада, что сохранила «родное гнездо», — писала Вера, — становлюсь сентиментальной — очевидно, возраст. И боязнь перемен — тоже возрастная…»

Без стука распахнулась дверь, на пороге появилась Таня. Берет сдвинут на затылок, на волосах тающий снег, на лице выражение отчаянной решимости, дышит как после бега.

— Я вышла замуж! — выпалила она.

Вера онемела.

— Вот мой муж!

Из-за Таниной спины выдвинулся тщедушный паренек в очках.

— Это… это розыгрыш? — со слабой надеждой спросила Вера.

— Покажи паспорт, — скомандовал молодой супруг.

Танька порылась в сумочке и протянула матери паспорт. Машинально перелистав его, Вера наткнулась на запись: «В браке состоит. Муж — Костылев Н. М.» И лиловая печать.

Думая о будущем дочери, Вера надеялась, что через несколько лет Таня выйдет замуж, и даже опасалась, как бы она не «засиделась». Пережив детскую влюбленность и, быть может, разочарование (как у них кончилось с Борей Ляховым, Вера так и не узнала), Таня, казалось, потеряла интерес к мальчикам. Вера не чувствовала в ней юной готовности любить. Мальчишек вокруг нее было много, они звонили, приходили, но относились к ней по-товарищески, это Вера чувствовала безошибочно. Танька была для них «своим парнем».

Иногда Вера пыталась посмотреть на дочь посторонними глазами. Хорошенькой не назовешь, но приятная девочка — здоровая, розовая, круглолицая. Ясные карие глаза, волосы густые с рыжинкой. Вот нос подгулял — «в забавном русском стиле», говорила бабушка. И губы толстоваты.

— Губошлепик, — говорила Вера, — подбирай рот, тренируй его.

Росла, уже мать догнала, а наклонность к полноте — от Павла. И еще любит поесть. Видя, как дочь уминает четвертый кусок пирога или наливает вторую тарелку супа, Вера в ужасе кричала:

— Остановись, безумица! Скоро в дверь не пролезешь!

— Не могу, — объясняла Таня с полным ртом, — организм требует!

«Неженственна, — огорчалась Вера, — и характер со всячинкой!» Добродушная, веселая, открытая — вся на ладони, — она вдруг проявляла нетерпимость, категоричность, из-за ерунды лезла на рожон, договаривалась до абсурда, лишь бы последнее слово осталось за ней.

У Тани не было призвания, единственное, что она любила, — возиться с малышами, всегда была вожатой в младших классах. Из предметов ее, пожалуй, больше всего интересовала история, этим и определился выбор института — истфак педагогического.