За неимением гербовой печати - [5]

— Шилы бы вы к мамкэ, — хриплым голосом говорит он.

Смуглая кожа на его скулах розовеет, когда вместе с другими он снимает с грузовика ящик. Выйдя из дому, узбек направляется к нам.

— Мальчыкы, мальчыкы, — зовет солдат. В руках у него сверток. — Вот Вала в печке нашла.

Среди старых фотографий, пожелтевших квитанций и других бумаг записка:

«Люди добрые! У нас на хуторе фашисты расстреляли четыреста человек женщин и детей».

Дальше было еще что-то написано, но затем густо зачеркнуто чернильным карандашом.

Узбек выжидающе смотрел на нас.

Тогда мы рассказываем все, что знаем о Мохове и его сыновьях. А потом и о себе. И не замечаем, как вокруг собираются солдаты.

Ищу среди них знакомых разведчиков и думаю о том, что мне уже никуда не уйти от этих людей в гимнастерках. И если они не возьмут меня с собой, я поплетусь за ними, как собачонка.

Коренастый солдат с двумя лычками на погонах, словно разгадав мои мысли, тенорком провозглашает:

— Братцы, а что, если пацанов к нам в батальон. У танкистов вон есть свой воспитанник.

Все оживляются, даже узбек, который только что отправлял нас к мамке.

Я смотрю на бойца, который стоит чуть поодаль, у него во всю щеку свежий рубец. Мне больно смотреть, и я отвожу взгляд в сторону.

— Хорошо, — первым перебивает молчание узбек, — будем спрашивать капитан.

— Вы это серьезно, — угрюмо говорит боец со шрамом, подходя ближе. — Пацаны на фронте…

— Мне в Каменку надо, — внезапно говорит Мариан. Ну хоть бы сказал это не сейчас, когда на нас устремлены взгляды солдат, а потом как-нибудь, думаю я.

— Вот видите, — говорит сомневавшийся.

— Нет, нет, я с вами, — вырывается у меня.

И тут солдаты начинают смеяться.

— Ишь ты, доброволец, — говорит розовощекий, который предложил нас взять в батальон.

Серьезен только боец со шрамом.

— Затеяли дело, а теперь ржут, — говорит он укоризненно.

Потом кладет мне ладонь на плечо и, кивнув Мариану, уводит нас. Солдаты расступаются, давая дорогу.

— Поговорим с комбатом, — на ходу бросает он.

Капитан Гурьянов только что вошел в дом. После пыльного зноя дороги здесь прохладно и чисто. «Молодец, Валюша, постаралась». Гурьянов знает, что это дело ее рук. Он снимает потную изнутри фуражку, расстегивает воротник гимнастерки и с удовольствием оглядывает комнату, потирая ладонь о ладонь. Это его давняя привычка. Вот так, бывало, войдет в класс, обведет взглядом ряды парт и, потерев ладонь о ладонь, начнет урок.

До армии Гурьянов учительствовал.

Так получилось, что сразу после строительного института он стал учителем математики.

В военкомате не придали никакого значения тому, что Гурьянов учитель. Его военно-учетная специальность — сапер. В саперах он и ходит с начала войны. К 1943 году, когда он получил отдельный батальон, за ним уже закрепилась репутация знающего свое дело командира.

Но однажды ему передали из штаба письмо, которое напомнило, что он педагог и что с этим приходится иметь дело даже на фронте. Писала некая старушка, она просила товарища начальника присмотреть за внучкой Валентиной.

«Матерь ейная померла, когда девочке шел пятый годок. Отец на фронте. А она, Валентина, тайком от меня, старой, на фронт подалась. И ведь дите совсем. А на фронте одни мужики. Уж не сочтите за труд, товарищ начальник, присмотрите за девчонкой, да построже, пожалуйста».

Чтобы не смущать девушку, Гурьянов в дальнейшем старался ничем не выказать своего особого внимания к ней. Но в нужную минуту оказывался рядом. По-видимому, он был неважным конспиратором, потому что Валентина все же заметила это. Постепенно оба привыкли к непроизносимому вслух, но проявляемому в незримых поступках и невинных мелочах чувству взаимной симпатии.

Вот и сейчас, заглянув в соседнюю комнату, Гурьянов увидел койку аккуратно застеленной. На подоконнике в бутылке с отбитым горлышком цветы. Ну, это уж ни к чему, подумал он, цветочки. А в глубине души шевельнулось что-то теплое и нежное.

Цветы были полевые, синие, желтые, белые. Он не знал, как они называются, знал только, что белые душистые соцветия — кашка. Он видел их на бруствере окопа, когда над ним кружились мохнатые шмели, или на полянах, примятых солдатскими подошвами. Оказывается цветы еще можно дарить и украшать ими жилище. Гурьянова поразила эта истина, как будто он открыл ее только сейчас.

Последние недели были изнуряющими. Немцы поспешно откатывались. Войска фронта торопились выйти на Государственную границу, в сутки проходили десятки километров. Тылы не поспевали. Солдаты падали с ног от усталости, но у всех на устах одна-единственная фраза «На Берлин!».

Еще накануне Гурьянов получил приказ расположиться на хуторе и ожидать прибытия представителя погранвойск, в контакте с которым батальону надлежало восстанавливать Государственную границу. Когда это произойдет, неизвестно, все зависит от того, как будут развиваться события.

Пересилив желание лечь, капитан поднялся с койки. Старые половицы протяжно заскрипели. Интересно, где хозяева этого дома? Гурьянов подумал, что последнее время все чаще удавалось входить в уцелевшие селения. Если так пойдет, может, к зиме все кончится. Или лучше не загадывать. В жизни вообще все наоборот. Плохое, неугодное людям — война, разлука, болезнь — тянутся бесконечно, а то, что хотелось бы видеть продолжительным, — молодость, согласие, любовь — скоротечны. Вот и полевые цветы такие красивые, а быстро вянут. Совсем недавно собрала их Валюша, а стебли уже начинают заламываться и морщатся листья. Гурьянов усмехнулся самому себе. Он никогда не был склонен к лиризму, а тут… Должно быть, потому, что давно не оставался наедине с самим собой. Находясь на людях, командуя батальоном, думать отвлеченно не приходится.