За неимением гербовой печати - [3]

Солдат смущает бурное проявление чувств с моей стороны. Степанов переминается с ноги на ногу, шмыгает носом и, упирая на букву «о», говорит:

— Огольцы, ну и огольцы…

Это ребячливое «огольцы» и застенчивая улыбка на лице Степанова делают его совсем малышком, почти нашим сверстником.

Высокий отбрасывает капюшон, открывая широкоскулое лицо, огромный лоб с глубокими залысинами. В потные морщины на лбу и на шее въелась пыль.

Последний раз я видел наших солдат в первые часы войны. На их лицах еще не было усталости. Была тревожная растерянность. Полураздетые, они окапывались на улице Мицкевича. И вот, спустя три года, я вижу их вновь. Они совсем не такие, как тогда. Они усталые, откровенно усталые, но в каждом движении спокойная уверенность, свойственная только бывалым людям.

Увидав перевернутую корзину, пожилой присаживается.

— Вы что же, сами здесь? — спрашивает он. — А родители где?

— Там, — говорит Мариан, указывая неопределенно в пространство.

— Ага, ну-ну, — словно поняв, что значит там, соглашается солдат.

Кажется, его уже ничто не может удивить на земле, только что освобожденной от фашистов. Дети здесь, а родители где-то там: в плену, в братской могиле, за линией фронта. Сейчас война, и это вполне уместно «где-то там».

— У меня маму убили, а отец пограничник, только я не знаю, где он, — выкладываю я.

— Так вы не братья, — присматривается к нам солдат.

— Теперь братья. Так сказала Ядвига.

— Кто такая Ядвига?

— Ядвига — его мать, — указываю я на Мариана, — ее гестаповцы арестовали, и мы не знаем, где она сейчас.

— Семеныч! — слышится снаружи.

Это вернулся отлучавшийся Степанов.

— Надо двигать, — говорит Семеныч.

Мне становится страшно, что они сейчас уйдут и мы вновь останемся одни.

Солдат шуршит плащ-палаткой, поправляет автомат.

У самого лаза я останавливаю Семеныча.

— А как же мы?

Поначалу он не понимает моего вопроса.

— Нас вы снова оставляете, — чуть не плача говорю я, — мы пойдем с вами. Мы не хотим снова попасть к немцам.

— Вот оно что? — улыбается Семеныч. — Но они уже того, подмазали отсюда.

Я, привыкший к постоянным сложностям, продолжаю твердить:

— Мы пойдем с вами, мы все равно пойдем с вами.

— Давайте так договоримся, хлопцы, — серьезно и доверительно заключает Семеныч, — два часа вы сидите в погребе. Через два часа подойдут наши. Мы это быстро.

— Значит, вы разведчики, — вырывается у меня.

Семеныч ничего не отвечает, только подмигивает нам и деловито карабкается по разбитой лестнице наверх.

После ухода солдат мы с Марианом молчим, каждый думает о своем. Три года мы ожидали наших, и я никогда не думал, что все это произойдет так буднично и торопливо в темном, сыром погребе.

Прошло не более двух минут, как ушли разведчики, а перед нами вновь стоит Степанов, тяжело дыша, шмыгая облупленным носом, он протягивает нам ломоть хлеба и бурый, от налипшей на него пыли, кусок сахара.

— Нате, огольцы, поправляйтесь!

Когда выбираемся из погребка, солнце, ослепительно яркое, еще не поднявшееся в зенит, светит прямо в глаза, почти валит нас с ног. Недавно прошел дождь, пахнет сырой землей, мятой зеленью и древесиной.

Выгон сплошь изрыт корявыми бесформенными воронками минных разрывов. Лес вокруг ободран и изломан, словно кто-то, огромный и разъяренный, метался по нему. С клуни снесло угол крыши. Солома, поросшая зеленоватым мхом, растрепанными снопиками разбросана по земле. Между клуней и домом колодец, он виден издали круто вздернутой журавлиной шеей, но, проклятье, напиться мы не можем: воду нечем зачерпнуть. Деревянная бадейка плавает на дне колодца. То ли кто-то сознательно сбросил ее туда, то ли перебило проволоку, которой она была прикручена.

— Может, найдем что-нибудь в клуне, — говорит Мариан. Он уходит и долго роется в полумраке среди хозяйского хлама и мышиного помета.

Я брожу вокруг дома, заглядываю в щели заколоченных окон. Кое-где выбиты стекла, изнутри тянет затхлостью брошенного жилья. В комнатах пусто, только в одной, самой просторной — стол, за которым обедали, когда приезжали с матерью Мариана.

О Ядвиге я вспоминаю так же часто, как о маме, которую расстреляли осенью сорок второго. Мне удалось бежать, и там, на размытом дождем проселке, затравленно оглядываясь по сторонам, все понять своим уж не детским умом. А потом два года жизни у Ядвиги, два года участия в двойной игре, которую вела Ядвига, служа у немецкого чиновника и помогая партизанам. Два года непрерывного риска. Надежда, ожидание своих стали самым главным чувством, поглотившим личное горе многих людей.

Теперь же, избавленный от необходимости куда-то бежать, прятаться, я, может впервые за все это время, так отчетливо представил необъятность постигшей меня беды. Убита мама, сестра, бабушка, отец ушел с первыми выстрелами, и я его больше не видел. У меня никого нет — эта мысль возникла неожиданно и страшно. Из взрослого, самостоятельного человека вновь превратился в мальчишку.

Радость ожидания и надежды притупляли горе, а теперь ожившее горе притупило саму радость освобождения.

Вернулся Мариан. Он притащил из клуни закопченный чугунный котелок, и мы приладили его к колодезному шесту. Вода оказалась чистой, если не считать соломы и пепла, занесенных в колодец с развороченной кровли.