За Москвой рекой. Перевернувшийся мир - [25]

Мы жили на десятом этаже одного из новых хрущевских домов на Кутузовском проспекте — на пути, по которому наполеоновская Grande Armee вступила в 1812 году в Москву. Громадное здание, сложенное из серого кирпича, было обнесено забором, который охраняли штатные агенты КГБ, немедленно звонившие в свой штаб, как только мы покидали территорию дома, и не позволявшие русским посещать нас без неопровержимого официального повода. Иностранные обитатели здания были выходцами с разных континентов и из разных стран. Их дети бросали из окон верхних этажей бутылки и превратили маленькую аккуратную детскую площадку во дворе в свалку. Почти прямо напротив нас находилась гостиница «Украина», один из семи небоскребов, выстроенных по приказу Сталина. Громадные строения, представлявшие собой причудливую смесь неоклассицизма, барокко и неоготики господствовали над видимой линией городского горизонта. Большинство москвичей их ненавидело из-за ассоциаций с тираном, которые они вызывали, а также по эстетическим причинам. Мне же они нравились. Они гармонировали с варварским характером города и служили как бы отраженным повторением кольца монастырей Новодевичьего, Спасского и Андроникова, построенных для защиты Москвы от татар, поляков и множества других врагов.

По ту сторону реки старый квартал Арбата был снесен, чтобы расчистить место для другого проспекта, которому было присвоено имя Калинина, угодливого сталинского президента. Огромные служебные и жилые здания, выстроенные вдоль проспекта, мрачные и убогие, походили на выступающие из прогнивших десен зубы, так что непочтительные москвичи тут же стали называть их «вставной челюстью Хрущева». Примерно в середине нового проспекта подъемный кран с чугунным ядром, прикрепленным к тросу, без особого рвения разрушал маленькую элегантную церковь. Это было частью хрущевской антирелигиозной кампании. В центре города церкви и здания старинного делового квартала — Китай-города — сносились, чтобы расчистить место для чудовищной гостиницы «Россия», которая до сих пор нависает над Красной площадью, неудобная и неумело спланированная. Эти разрушения вызывали негодование простых русских, и сразу же после падения Хрущева были прекращены, а кое-что восстановлено. В частности, маленькая церквушка на Калининском проспекте. Разрушениям в Китай-городе тоже был положен конец. Однако многое пропало и, по-видимому, безвозвратно. Происходила как бы репетиция претенциозного строительства с лишенной художественной идеи архитектурой, которая так сильно обезобразила Москву в брежневскую эпоху и явилась впечатляющим символом разложения самого коммунизма со всей характерной для него напыщенностью.

Хотя это был период относительной разрядки напряженности, наша повседневная жизнь была совсем иной, чем в Польше. Нарисковавшись в Польше, я решил, что есть смысл начать играть строго по правилам. Мы ходили в театр, проводили время дома с нашими маленькими детьми и, в отличие от некоторых американских коллег, не делали никаких попыток установить контакт с русскими диссидентами. Недостаток человеческого общения в Москве мы компенсировали путешествиями в самые отдаленные из доступных нам районов: в Центральную Азию, на Кавказ, по Транссибирской железной дороге, в Якутск, сибирский город, где температура зимой регулярно опускается до минус 60 градусов. Во время этих поездок мы встречались со многими людьми, которые рады были поговорить с нами, потому что наша встреча была мимолетной. С музыкантом из центра автономной Еврейской республики Биробиджан, работавшим в нелегальной строительной компании на Волге; с отставным офицером разведки, рассказавшим нам о своем участии в раскрытии японского военного шифра; с молодым человеком, обладавшим (так он нам говорил) громадной коллекцией незаконных записей западной поп-музыки; с другим молодым человеком, танцевавшим с Джилл твист в одном из сочинских ресторанов, не обращая внимания на мрачную мину директрисы; с деревенским булочником в Пасанаури на Военно-Грузинской дороге, который ругал Хрущева (в то время еще находившегося у власти) за разорение деловой активности Советского Союза своей политикой передачи советского зерна «всем этим черным» в Африке.

Эти встречи часто оказывались весьма поучительными. Но после Польши они мало что давали. Особенно досаждала мысль, что люди в Москве проводили целые ночи за разговорами на эти темы, сдабривая их водкой и музыкой, то есть занимались тем, в чем мы участвовали с таким удовольствием в Варшаве. Ибо налицо были явные признаки интеллектуального брожения. Хрущев, человек, обязанный всем в своей жизни только самому себе, питал характерное для таких людей презрение к интеллектуалам. Однако он понимал, что с интеллектуальным вырождением, спровоцированным Сталиным, надо что-то делать, если Советский Союз хочет успешно участвовать в конкуренции, происходящей в мире. Он разрешил публикацию короткой повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» о ГУЛАГе и остроумной сатиры на советскую систему «Теркин на том свете» Твардовского. Когда летом 1984 года в Ялте умер итальянский коммунистический лидер Пальмиро Тольятти, его «Завещание», крайне критически оценивавшее, по крайней мере, намеком, жестокости советской системы, было опубликовано в «Правде». Эти события казались нам столь же поразительными, как и среднему скептически настроенному русскому гражданину, однако мы были, к сожалению, отстранены от участия в спорах.