Я остановил свой выбор на этом заголовке для моих мемуаров потому, что любое другое название, которое мне приходило на ум, уже было использовано тем или иным автором. Кроме того, у него есть преимущество краткости.
Подзаголовок «Мемуары непримкнувшего» также нуждается в пояснении. Когда я утверждаю, что в определенном смысле в течение моей жизни чувствовал себя непримкнувшим, то под этим понимаю, что всегда придерживался своего собственного мнения и поэтому сторонился каких — либо партий или группировок. Я никогда не мог выносить «коллективного мышления». Мои взгляды на историю России сделали меня чужим для большинства историков, а суждения о советско — американских отношениях отдалили от сообщества советологов. Подзаголовок мемуаров имеет целью подчеркнуть эту сторону моей личности, которая оказала влияние на весь мой жизненный опыт.
Жизнь ученого обычно не представляет интереса для широкого круга читателей, потому что она довольно однообразна, когда речь идет о преподавании, и понятна лишь посвященным в том, что касается науки. Тем не менее три аспекта моего прошлого, как мне кажется, могут быть интересными и для более широкого круга читателей. Первое — это испытания, выпавшие шестнадцатилетнему еврейскому юноше в оккупированной немцами Польше в 1939 году, его побег в Соединенные Штаты вместе с родителями и в конце концов спасение. Второе — это то, что мне посчастливилось быть в Гарварде, вначале в качестве аспиранта, затем профессора, в пору его процветания — после окончания Второй мировой войны и начала полномасштабной войны во Вьетнаме, когда Гарвард, без сомнения, был лучшим университетом в мире. И третье — это мое личное участие в советско — американских отношениях во время одного из ключевых периодов «холодной войны» в 1970‑х и 1980‑х годах, особенно в течение двух лет (1981–1982), когда я служил в качестве эксперта при президенте Рейгане по восточноевропейским и советским делам.
Есть много причин, по которым можно взяться за написание автобиографии, но для меня важнее всего было познать самого себя. Ибо, если человеку довелось дожить до преклонного возраста, как мне, его жизнь — это длинная история, и ее первые главы бывают сокрыты во мраке времени. Остаемся ли мы такими же через все эти десятилетия? Поймем ли, что и почему когда — то говорили или делали? Написание автобиографии сходно с археологическими раскопками с той лишь разницей, что археолог сам становится предметом раскопок.
Мы чрезвычайно сложные существа, которые знают друг друга и даже самих себя лишь приблизительно. Как сказал малоизвестный, но блестящий английский эссеист XIX века Александр Смит, «мы исследовали вдоль и поперек всю Землю, чего нельзя сказать о человеке; вы можете исследовать королевство и нанести результаты на карту, но все ученые мужи мира не в состоянии произвести надежную карту даже самой скромной человеческой личности». Мы можем познать себя, если вообще это возможно, лишь начертав курс нашей жизни и стараясь это сделать возможно тщательнее. Я испытал приятное возбуждение, проделав этот путь, и надеюсь, что читатель найдет любопытной жизнь человека, которая объяла восемь десятилетий и два континента и которая в некоторые моменты была близка к центру исторических событий.
Процесс написания биографии — это уникальный опыт. Когда я в своих исторических трудах описываю жизнь других людей, я всегда осознаю, что свободен в выборе фактов и их интерпретации. Но рассказывая о своей жизни, я чувствовал, что если быть честным с самим собой, то нет иной альтернативы, чем излагать факты так, как они запечатлелись в моей памяти; следовательно, мои усилия направлял определенный императив.
Попросив нескольких близких мне людей, начиная с моей жены, прочитать рукопись, я сделал странное открытие: чем ближе эти люди к автору мемуаров, тем больше у них проявляется собственническое отношение к ним. Если они вас любят, то полагают, что у них есть право внести свой вклад и даже немножко подретушировать ваш собственный портрет, потому что ощущают, что в чем — то знают вас лучше, чем вы сами. Я был очень благодарен им за дружественные комментарии и серьезно размышлял над ними, но в конце концов лишь моя совесть была тем арбитром, который решал, что и как сказать.
У меня есть еще одна причина для того, чтобы восстановить в памяти мое прошлое. Ведь если я и не пережил холокост, то по крайней мере оказался среди тех, кому посчастливилось избежать его. Это может звучать странно из уст профессионального историка, но я всегда испытываю волнение, касаясь прошлого, — не прошлого других, а своего собственного, а также близких мне людей. Мне трудно смириться с тем, что люди, которых я знал, и события, участником или свидетелем которых был, исчезли, словно их никогда и не было. Но особенно трудно смириться с тем, что я остался, вероятно, единственным хранителем памяти о многих людях, которых уже давным — давно нет в живых. Многие мои близкие и почти все школьные друзья бесследно канули в холокосте. Это ощущение угнетает меня, потому что кажется, что оно делает жизнь бессмысленной. Но именно это обстоятельство дополнительно возлагает на меня обязательство написать мемуары, чтобы память об этих людях не была безвозвратно утеряна.
