Я жил - [3]

.

На следующий день после начала войны я пошел добровольцем помогать регулировать уличное движение в Констансине. У меня были инструкции сигналить машинам, чтобы они съезжали с дороги при звуке сирены воздушной тревоги. Я выполнял это поручение очень прилежно в течение нескольких дней, но затем понял тщетность этого занятия, так как машины, наполненные офицерами в форме со своими семьями, игнорировали мои сигналы и продолжали путь на юг или на восток, чтобы выбраться из страны.

Гражданское население в Европе в конце 1930‑х годов постоянно предупреждали об опасности химической атаки с воздуха. У меня был противогаз, который я привез с собой из военного лагеря, но, увы, у него не было фильтра, что делало его бесполезным. Одна еврейская девушка, которую я встретил в Констансине, сказала мне, что у нее есть необходимый мне фильтр и предложила зайти за ним к ней на виллу. Я пришел вечером и постучал в дверь дома с затемненными окнами. Когда дверь открылась, я увидел комнату, заполненную молодыми людьми, чувственно танцевавшими под граммофон. Девушка не имела ни малейшего понятия о том, что мне было нужно и, оставив меня, вернулась к своему партнеру.

Через шесть дней после начала войны мы услышали ошеломляющие слухи, что немцы приближаются. Я начал вести дневник и сделал об этом запись. И действительно, хотя об этом не было известно в то время, польское правительство уже 4–5 сентября произвело частичную эвакуацию своего персонала из Варшавы, а в ночь с 6 па 7 сентября главнокомандующий польскими вооруженными силами маршал Рыдз — Смиглы тайно оставил столицу. Отец достал автомобиль, и мы направились обратно в Варшаву. По дороге нас остановил патруль, но отец показал документы, включая удостоверение ветерана Польского легиона в Первой мировой войне, и нас пропустили. В городе атмосфера была очень напряженная. Немцы с самолетов сбрасывали листовки, призывающие сдаться. Я поднял одну из них, но прохожий предупредил меня, что они отравлены. Радио поддерживало наш дух призывами мэра Стефана Старжинского и музыкой «военного» полонеза Шопена. Впоследствии Стефан Старжинский был арестован и через четыре года расстрелян в Дахау. В город тянулись пешком, на лошадях или телегах остатки побежденной польской армии, среди них были раненые, все в лохмотьях, унылые и подавленные.

8 сентября немцы начали штурм Варшавы, но натолкнулись на серьезное сопротивление. Я видел длинные очереди мужчин в гражданском, предположительно резервистов, которые откликнулись на призыв правительства. Держа маленькие котомки, они маршировали из города на восток, где должны были быть зачислены в войска. Мои родители обсуждали отъезд из Варшавы. У нас был автомобиль, и отец хотел, чтобы мы направились в Люблин, приблизительно в 100 милях на юго — восток от Варшавы, потому что правительство эвакуировалось туда. Эту идею предложил польский министр иностранных дел Юзеф Бек, знакомый отца, который советовал ему следовать за правительством. Моя мать наотрез отказалась. Она была убеждена в том, что это предложение поступило лишь потому, что у отца были деньги, и когда они закончатся, помощь прекратится. Я слышал неистовые споры в спальне по этому поводу; к счастью, мать настояла на своем.

К середине сентября Варшава была окружена, мы были в капкане. Второй раз мы оставили нашу квартиру и переехали к друзьям, которые жили в прочном многоквартирном доме вдали от центра. Родители поселились у них, а мне была предоставлена маленькая комнатка на верхнем этаже, где жил еврейский ученый. У него была внушительная библиотека, и я позаимствовал у него историю Византии, часть многотомной «Мировой истории» Вильгельма Онкена, которую он попросил вернуть ему в том же виде, в каком я ее взял. У меня было также несколько собственных книг. Когда бомбы дождем падали на город, мать снова и снова приходила попросить меня спуститься в подвал, но я отказывался, пока бомбардировки не стали особенно лютыми. После того как Варшава пала, я обнаружил, что огромный артиллерийский снаряд пробил крышу над моей комнатой, прошел через стену в футе над моей кроватью и застрял, не разорвавшись, в лестничной площадке[2].

Начиная с вечера 22 сентября, после эвакуации дипломатического корпуса, Варшаву бомбили круглосуточно. Днем бомбардировщики «Стука» кружили над беззащитным городом, с визжащим звуком пикируя, сбрасывали бомбы на гражданские цели, а ночью начинался артиллерийский обстрел. Бомбардировки были сплошными, за исключением 23 сентября, праздника Иом Кип- пур, когда германские пилоты развлекались, сбрасывая бомбы в основном на еврейский квартал Варшавы.

Среди моих бумаг я нашел дневник, который вел восемь месяцев спустя после этих событий; нет ничего лучше, как процитировать из него.

Приблизительно 23 сентября радиостанция замолчала, уничтоженная бомбами. На следующий день не было воды (газа ne было уже продолжительное время). Мы спали полностью одетыми, со всем необходимым, готовые бежать в любой момент. Я расположился один на шестом этаже, читая «Волю к власти» Ницше и стихи Леопольда Стаффа или делая заметки для эссе о Джотто. Артиллерийский обстрел громыхал в течение всего дня и вечера 24 сентября, а 25‑го утром нас разбудил звук падающих бомб. Не было уже более противовоздушной обороны или (польских) самолетов, раздавалась лишь кое — где пулеметная стрельба. Началась массивная бомбардировка 450 самолетами, продолжавшаяся весь день, непревзойденная в анналах истории. Бомба за бомбой падали как град на беззащитный город. Дома рушились, хороня под обломками тысячи людей, распространяя пожар на всю улицу. Толпы почти отупевших людей с детьми и котомками бежали по улицам, сплошь заваленным обломками. Германские пилоты, самые гнусные стервятники в мире, намеренно летели очень низко, обстреливая улицы из пулеметов продольным огнем. К вечеру Варшава была объята пламенем и напоминала Дантов ад. С одного конца города до другого все, что можно было видеть