За далью непогоды - [95]

…Все больше светало, блекла звездная чернота ночи. Налетал сухой, порывисто-тягучий ветер, рвал лоскутами воздух, растаскивал по небу тучи, и трещала в придорожных кустах рано зачервивевшая, подмороженная листва. Завивался песок с обочины, змейчатыми струями переползал дорогу, и казалось, что джазовые мелодии из транзисторов вплетались в него, как ленты в косу. Кое-где песок закручивался и поднимался столбом, — обойди стороной, чтобы не секло глаза. А люди шли и шли, накатываясь со стороны Барахсана волнами. Где побойчей, там затевали песню, отстукивали по асфальту горячими каблуками чечетку, узнавали Гаврилу Пантелеймоновича и зазывали в круг, и он останавливался, улыбаясь, и тоже хотелось повернуть со всеми на мост. Хорошо на гулянье! Подкатит на фургоне столовская повариха Шурочка Почивалина и, раскрасневшаяся возле жаровен, пойдет бойко торговать шашлыками. От подгоревшего мяса будет идти сладкий, с кислецой, дым, а рядом с Шуркой, экономя бумажные стаканчики, будет торговать пивом или морсом Клавдя Пегова, и товар у них нарасхват, без сдачи, и, как бесплатный гарнир к пиву, сыплет Клавдя направо-налево шуточки, подковыривает Шурку, что не удалось той отбить у нее Дрыля, и, сердясь, Шурочка время от времени грозит ей горячими шкварками. Это и не ссора у них, а так, давняя, как сухая мозоль, бабья склока… Но, вспоминая подвыпившего Бескудина, с тревогой думает Гаврила Пантелеймонович, что всеобщее это веселье прокатилось по Барахсану, переполошив общежития, небось взбудоражило и его шоферов, дежуривших эту ночь в колонне в ожидании броска на Аниву, и мало ли что… Ведь нет ничего легче, как задурить от радости и безделья.

И он поторапливался, идя навстречу людскому потоку. С ним здоровались — кто уважительно, бойко, робко, стеснительно, кто с прибауткой, кто почтительно — даже и незнакомые, которые недавно на стройке, но, перенимая нотку всеобщего уважения, каждый был рад пожелать Силе Гаврилычу здоровья, доброго утра, доброго дня…

Принаряжен народ, шутят, но он теперь реже отзывается им, походя. По шуткам людей тоже видно: только дорожники и только с намеком на известные обстоятельства могли спрашивать его:

— Что, Гаврила Пантелеймонович, ямки собираешь, колдобинки считаешь?

— Да-а! Не грех… — весело отвечал он, и они его понимали: стреляного воробья на мякине не проведешь.

— Ну, бывай!..

— Бывайте…

Его узнавали издали по тяжелой, осанистой фигуре, по неспешной в гору — походке, по скрипучим кирзовым сапогам с подковами, высекавшими искры, по надвинутому низко на лоб пыжику, и он, степенно приподымая шапку, отвечал со спокойным достоинством, кивал, улыбался, шел дальше.

— Никак Гаврила Пантелеймонович?! — остановил его знакомый голос. — Доброго утра, товарищ начальник. А вы уже с прорана? Перекрыли втихаря, а теперь по домам расходитесь?

— Ну да, штанами!.. — отбрехнулся было на ходу Силин, но остановился, узнав Дрыля.

Домосед, не ожидал встретить его, а он еще и с женой. У Клавди, как всегда, рот подсолнухами забит, Дрыль по случаю в дорогой обнове — кожаный реглан, сам хоть и неказист, да румян — прямо в журнал, на обложку, такого, жаль только, нос тюпочкой. А, как говорится, нос тюпочкой не прозевает рюмочку!.. Зато Клавдя хороша, — Гаврила Пантелеймонович приподнял шапку: здравствуйте и вам, работнички, — шелком переливается на ней белый полушалок с цветами, с рассыпчатой бахромой по плечам, поверх черной плюшевой жакетки, уже не модной теперь…

— Что, Клавдя, — усмехнулся Гаврила Пантелеймонович, — от плюшки молью несет? Или первый раз после свадьбы надела?!

— Дак она еще годная и теплая совсем… — не обиделась та.

— Говорил я тебе: надень болонью сверху! — нахмурился и с мужней строгостью попрекнул Дрыль. — Ходи теперь с тобой, смеши публику!..

— А и не ходи, больно надо было!.. — вызывающе засмеялась Клавдя. — Я с Гаврилой Пантелеймоновичем отверну… Вы в колонну, Гаврила Пантелеймонович, или на механизаторский участок? — Сама бочком к Силину, бочком.

— Ты, Клавдя, иди… На Аниву ведь! Да не вертись при муже, а то провертишься…

— Мне-то ваша Анива!.. — обиделась она. — Я бы ее подолом перекрыла! Ха, захотеть только!

— Видал?! — восхищенно переспросил Силина Дрыль. — О баба!.. Завелась уже, теперь не остановишь! Пошла, пошла…

Клавдя, виляя бедрами, резко тронула от них, как трактор, но шага через три затормозила, прислушиваясь.

— Баба у тебя сильная, — согласился Гаврила Пантелеймонович, — ты ее только оберегай, не спускай с рук, а то подол-то у них, правда, широкий…

— Ничо! Нам бы Аниву перекрыть, а уж там я задам ей. Три шкуры спущу, если дурить вздумает…

— Ну, разогнался на ровном месте!.. Переключи скорость! Машина и та хочет, чтобы с ней ласково обращались, а ты… — Гаврила Пантелеймонович удрученно махнул рукой.

— Я та-ак, к слову, — ухмыльнулся смущенно Дрыль, — ее тронешь, как же… Но я, не думай, я гайки не перетяну… Вообще-то ведь острастку время от времени давать надо. Нельзя бабам без профилактики, правильно я говорю?!

— Как в поселке, в колонне, не слыхал?! — перевел Силин на беспокоившее его.

— Да откуда там и быть-то чему? Ларьки закрыты, Клавдя при мне… — неискренне удивился Дрыль, кося глазами в сторону Клавди и торопясь пожать Силину протянутую руку.