За далью непогоды - [94]

«Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому; так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте… Сей всеобщий естественный закон простирается и в самые правила движения, ибо тело, движущее своею силою другое, столько же оное у себя теряет, сколько сообщает другому».

Точность мысли и сама простота изложения разве только невежду могли оставить равнодушным. «Уж на что я, слепой, малограмотный по сравнению с нынешними-то, — прибеднялся, ломая ваньку, Гаврила Пантелеймонович, — так и то законы секу, а молодые и подавно…»

Но не много находилось охотников поспорить с Силиным в технике, потому что если Гаврила Пантелеймонович и вставал когда в тупик в теории, то на практике, стоило ему поколдовать над мотором минуту-две, у соперника уходил час, чтобы найти неисправность, а то и вовсе. Самого Силина провести редко кому удавалось.

…Гаврила Пантелеймонович обошел скалу и остановился на минуту полюбоваться далеко видным в ночи неоновым свечением рубиновых букв на фронтоне Дворца культуры. С оформлением Дворца, или попросту клуба, история была… Построили, а художников расписать его, разукрасить нету. Пока Анка через каких-то знакомых своих из Киева трех «бродяг» выписала. Бородатые, в лимонно-желтых рубахах навыпуск, на шее бант из косынки, в зубах трубки. Долго не решались они приступить к делу, все дворы в Барахсане и окрестные сопки обнюхали. Потом залезли на леса перед клубом и спрятались там от любопытных глаз под брезентом. Близко к себе никого не подпускали, и, кажется, в любое время суток можно было услышать под брезентом потюкивание молоточка, перебиваемое то смешком, то песней, то азартным: «Я вас!.. Гм-гм!..» — на любопытных, что норовили-таки просунуть туда нос.

Когда же брезент и леса убрали, на огромной стене фасада, выложенной мозаичной плиткой, неслась, будто наяву, играя бирюзовой волной, река, серебрилась искристыми брызгами, вырываясь из шлюзов. По какому-то неуловимому почти сходству берегов, по очертаниям сизовато-дымчатых сопок угадывалось, что это Анива, но это была уже и не она, а какая-то другая, может быть будущая, покоренная, и все, кто смотрел, верили в это. Панно получилось огромным, но точно рассчитанная композиция раздвигала рамки еще шире. Глубину пространства как бы подчеркивал красный флаг на высокой мачте над плотиной, над сопками. Крохотные кусочки мозаики темных и светлых красных тонов были так составлены, что цвет их передавал трепет полотнища. Казалось, вот распрямятся тугие складки! — и это ощущенье движения, явившееся еще раньше, при первом взгляде на бегущие волны, становилось сильней, осязаемей, и будто один и тот же ветер — косой, плотный, порывистый — полоскал этот флаг и хлопал у входа в клуб фанерной афишей, приглашая барахсанцев на торжество. А над картиной, над клубом и ночным Барахсаном рубином сияли заветные ленинские слова, обозначившие путь к коммунизму через советскую власть и электрификацию всей страны…

Один из художников, работавших эту картину, большелобый и горбоносый молчун Саня Серебриков, остался в Барахсане архитектором. Да вот он, легок на помине, идет в обнимку с дружком своим Валентином Бескудиным, поэтом и футболистом, а уж потом, по совместительству вроде, чертежником. Тоже на Аниву ни свет ни заря, тепленькие оба…

— А-а-а, Гаврила Пантелеймонович! — Бескудин раскинул руки, пытаясь обнять Силина. — Покорителям!.. Наше вам с кисточкой…

Надув губы, грозно проиграл туш, перешел на стихи:

Во всей красе Анива встала,

Бушует бешеный поток…

— Ты, малый, совсем зарапортовался, — нахмурился Силин. — Поддатые уже!

— Ну, а как же! Саня, подтверди!..

— Саня, Саня… Ты вроде в себе, — сказал Силин Серебрикову, — веди-ка его домой, нечего народ баламутить. Гулянки после справлять будем…

Бескудин пошатнулся, и Серебриков подхватил, поставил его, как сноп, чтобы не качался.

— Слышь, Валь, а правда, рано мы с тобой… Пошли назад?! — предложил он.

— Т-с-с-с!.. — Бескудин приложил палец к губам и подмигнул другу. — У нас цель… Вперед, не отставая от масс…

«Ну, баламуты…» — покачал головой Силин, уходя от них. Валька Бескудин простак, стихами балуется. Иной раз, правда, слово скажет — так на нем хоть терем клади, а другой раз язык как помело… Серебриков посерьезнее мужик. Как стал Гатилин народ отсеивать, кого поближе к себе, кого подальше, — Серебрикова по правую руку. Зачем бы?! А затем, что Саня на ВДНХ медаль получил за «баллон» — круглый стадион под стеклянным колпаком, — под ним и зимой ковер зеленый. Но Виктор Сергеевич решил, что можно весь город под колпак спрятать. Еще бы — уникальный в мире… Заполярье, минус пятьдесят, а под стеклом город вечного солнца! Пальмы, лужи с морской водой и все прочее… Сане это не по душе, но куда там, Виктора Сергеевича уже понесло. Помчался в Норильск, там ему на один стеклянный дом проект сделали, но ребята осторожные, говорят: попробуйте… А ему одного стакана мало, полетел — с красноярскими «химиками» договорился. Тем что, самим не жить, — на тебе колпак на город! — и выдали документацию… До Москвы добрался, премию этому проекту отхватил, а когда в клубе стали обсуждать, народ его колпак на смех поднял. Соответственно и партком за строителей, и Саня Серебриков свое слово сказал, постарался… Гатилин с той поры на дистанции с ним, а Серебрикову хоть бы что — работает, клепает дома, от своего порядка не отступил.