За далью непогоды - [93]

До Басова, слава богу, не дошло, но Алимушкин обоих отчитал: Гаврилу за крик, Гатилина за недоразумение… Ну не зуб же им за зуб! А дорогу Силин сделал на ять…

На перекрытие ожидалось большое крайкомовское начальство, гости из министерства, и Силин бы на месте начальника управления тоже постарался не ударить лицом в грязь, а для Гатилина дело это очень престижное… На Аниву он приехал не первым, тут наполовину все готовое было, но сразу туда-сюда — порядки свои заводить!.. Тут как раз Басов и все, кто до этого с Никитой работали, предложили новый вариант перекрытия. Надо в Москву посылать на утверждение, а Виктор Сергеевич — с особым мнением. Никто его за это мнение не корил, но обидно: как же так, твое строительство!.. А он еще и поддакивает: смелый проект!.. Разве не смелый, когда небывалый и выигрыш сулит в миллионах… Не рискнул, однако, Виктор Сергеевич подписать проект. Отправить-то отправили, да с его докладной, — дескать, нет у нас достоверных, долговременных наблюдений о перепадах воды в Аниве, а если водосброс окажется выше нормы, взятой в расчет Басовым, перекрытие и конечные сроки пуска ГЭС могут отодвинуться… Короче говоря, выступил против.

Москва долго молчала. Но там Малышев поддержал — одобрили, утвердили. А Гатилин с тех пор стал вроде как окапываться. Может, и не со зла, не понарошке, по натуре такой, по пословице — береженого бог бережет, а все к обочине жмется, — как вот и сам он сейчас, усмехнулся о себе Силин.

Несмотря на ранний час, дорога, обычно пустынная в это время, оглашалась звонкими голосами. «Мо́лодежь шумит! Прут, как слоны в Азии…» — засмеялся Гаврила Пантелеймонович очевидной нелепости сравнения. Он приостановился, вслушиваясь в катившийся со стороны Барахсана гвалт, визг, истошные крики девок, которых тискали под шумок храбрые да бедовые в темноте парни, не боясь, видно, схлопотать лишнюю оплеуху, и все это сопровождалось топотом ног, треском валежника, как будто катила с горы лавина и мало им было ровной дороги. Гаврила Пантелеймонович вовремя посторонился — ватажников пронеслось человек десять-двенадцать, молодец к молодцу, и все бетонщики знаменитой на стройке мамаевской бригады, а с ними и девчонки-бетонщицы из бригады Надьки Капустиной… Однако девчата обставили мамаевцев к перекрытию, те вон и на игрище смириться не могут.

— Да вы бы ни за что нас!.. Это мы сами… — слышит Гаврила Пантелеймонович запоздалое оправдание бригадирова дружка Кольки Соколенка, пожалуй, самого писклявого паренька в Барахсане.

А в ответ снисходительный — взрослый! — смешок Надежды, подхваченный подругами, и слова ее:

— Ну да! Вы, как рыцари, первенство уступили… Мы так и поняли. Ха-ха-ха!.. Девочки, слышите?!

Девочки тоже — ха-ха-ха.

А Колян, молодец, не растерялся:

— Смейтесь, мы даже рады, а то думали — вы не поймете, не оцените!..

Им бы друг к другу с уважением, с почтением: а какой у вас секрет, уважаемая Надежда Григорьевна, как это вы сумели во главе слабого пола нам нос утереть? И тому подобное… А то никакой гордости у мужиков. Хотя бы на простои спирались, — машин, мол, раствору не было, — а они…

И, осуждая мамаевцев и Соколенка, которым только что восхищался, Гаврила Пантелеймонович вздохнул, заворчал по-стариковски:

— Бабий век наступает!.. Эти уже там учат, там впереди, где серьезного мужика вовек нельзя было обойти, — на бетоне! Надо же!..

…Пролетела сломя голову одна стая — будто голуби, поднятые заполошным свистом, — глядь, уж и другая вдогонку — порскнули, чирикая о своем, девчонки-отделочницы. После них Гаврила Пантелеймонович уже не думал о тишине — все шел народ. Мало кого не узнавал он по голосу, еще реже встречались такие, кто не знал главмеха стройки, простоватого, да с хитрецой, и поклонам, приветам не было конца. Прошли взрывники и бурильщики — самые степенные вроде, уж эти-то зря не забалуют, а тоже с музыкой. И откуда у них мода такая?! Понацепят блестящих ящиков — магнитофоны, транзисторы — и глушат ими друг друга… В выходкой день от их музыки спасу нет (на Ломоносовском проспекте и не показывайся — оглохнешь от твистов), так теперь еще дорогу оккупировали. Пожалуй, они своей музыкой перекроют Аниву. Ну не цыганское ли племя?!

И все-таки хотя и ворчал старик, он не серчал. Радостны и веселы люди не с гулянья и не с похмелья, а от праздничного чувства, какое далось им с нелегкой работой. И жизнь у них впереди ясная, и, может, не раз еще погордятся и перекрытием, и плотиной, и городом, построенным ими на мерзлоте.

Старый механик не обольщался мыслью, что, может, и его имя запишут в скрижали истории. Честь, понятно, великая, да ведь это же надо признать себя лучшим из всех. На такую смелость какую же совесть иметь!.. А история и сама отсев сделает поименный: кого с большой буквы, кого с маленькой… Он за молодых рад. К старости, когда заблестят седины, слава не так греет, как этот морозчатый полярный утренник и хлопотный — с криками до хрипоты, с ревом и копотью самосвалов, скрежетом железа и камня — сентябрьский денек…

Ему нравился Барахсан с его причудливой, дугообразной застройкой улиц, чтобы не шибко разгуливал по ним зимний ветер, нравился и широкий, в густой зелени, проспект Ломоносова, и даже то нравилось, что этой первой своей улице барахсанцы дали имя помора. Легко угадывалось, что в уважении к нему скрыто нечто большее, чем простая перекличка времен. Дело, наверно, было не только в том, что Ломоносов первым из русских ученых поставил опыты над электричеством. И не зря, наверно, в одной из комнат Дворца культуры, похожей на музей, рядом со старинным портретом Ломоносова, добытым правдами и неправдами в запасниках Русского музея, приведены такие слова: