За далью непогоды - [91]

Ах, Любка-Любка! Не слышишь ты Васи. Зачем, в самом деле, смеешься над ним?

Как за речку перейти?

Нет за речку бродика.

Как же мне его забыть?

Гуляли больше годика!..

Ну, этого он не стерпит!

А она уже неподалеку отсюда, словно ему, только ему одному, подает зазывный голос:

Через каменные стены,

Через темные леса,

Завлекательные мальчики,

Подайте голоса!..

И думает, наверно, Любка, что сидит он в штабном вагончике, сидит и ничего-то, бедный, не знает, не слышит.

…Тут Силин, не сразу заметивший, как отстал от него Вася, напомнил о себе.

— Василий Иванович! — сказал он насмешливо. — Такие песни и я знаю, а слушать их некому. Ты, видать, охоч, так я — пожалуйста!..

Гаврила Пантелеймонович, подражая Любке, затянул сипловатым фальцетом:

Не люблю тебя, кудрявый,

Ты еще гоняешься.

Отказать нехорошо,

Сам не догадаешься!..

Близилось утро.

Из-за нагрянувшей внезапно шуги вода в Аниве убывала медленно. Глядя на реку, нельзя было решить, совпадает ли начало перекрытия с намеченным сроком — на девять утра по-местному, — а все меньше времени оставалось до этого рубежа. То поначалу благодушное настроение, в котором пребывал Гаврила Пантелеймонович Силин, сидя в коростылевском вагончике и греясь возле «буржуйки», постепенно остывало в нем, и Гаврила Пантелеймонович, довольный тем, как разыграл Коростылева, заставил его попрыгать на берегу перед шугой, теперь и сам чувствовал подступающую тревогу. Отгоняя беспокойные мысли, он убеждал себя: зря, мол, волнуешься, сивый черт! Все как надо пока, нормально, все путем…

С улицы доносилось неразборчивое бухтенье Василия Ивановича Коростылева, и в лад ему заливалась тонким хохотком Любка. «Спелись уже… — с усмешкой подумал о них Силин. — А дело договорить не дали…» Он вроде бы осудительно качал головой, припоминая, как Вася, услыхав близко за вагончиком Любкин смех, метнулся, точно селезень на кряк утки, не дослушав, что говорил Силин. Эх, то-то что молодые, терпенья ни на грош!..

В отблесках несильного, но жаркого пламени Гаврила Пантелеймонович смотрел на свои руки, загрубевшие и чуть припухшие. Ладонь у него широкая, крупная, как совок, широки тоже и пальцы с тупыми наклепками ногтей, битыми и перебитыми, но, бог дал, пальцы все уберег. Не один десяток машин ощупал ими, перебрал все внутренности, и грех жаловаться, ни разу не подвели.

Мотаясь всю жизнь по стройкам Сибири, Востока, Гаврила Пантелеймонович приобрел много навыков, многое знал и умел, и все, что знал, все, что умел, укладывалось в одно понятие — механик. Именно такой опытный механик, который при надобности один может заменить целую мастерскую и КБ, требовался Барахсану, но Силин собирался, надеялся еще и после Анивы поработать, да вот руки… За руки свои теперь боялся — могли подвести: то ли пружина какая ослабла, то ли болт где отошел, тешил он себя, только когда горячился, стали они выдавать его неуемной дрожью, не сладить было.

От постоянного общения с металлом, с въедливым машинным маслом кожа на руках свинцовисто отблескивала на свету, и согнутые ладони были похожи на баббитовые вкладыши подшипников, неровные, изъеденные глубокими бороздами. Вкладыши такие он выбросил бы не задумываясь, но руки не заменишь, какие есть, такие и беречь надо. Прежде не думалось, и не берег — в молодости, в те дальстроевские времена, когда на пятидесятиградусном морозе кожа ошметками пристывала к железу, а он, мальчишечка, выгрызал из барабана полетевшую шпонку… Руки побил тогда, поморозил, зато его экскаватор единственный на участке от Низовой до Верхнего Выдыбая остался в строю и прошел в сопках трудную трассу в срок, к 21 декабря…

Время тогда летело не так быстро, — это сейчас его не замечаешь, и редко когда выпадает день, что можно посидеть спокойно у печки, погреться, обождать… Или оттого кажется так, что поизносился он к старости, устал?! И то, плешивому мерину за молодыми жеребцами не угнаться. Но приятно все же сознавать, что этот час на Аниве — один из немногих в жизни, когда все успелось, все готово к началу больших работ…

Гаврила Пантелеймонович как бы со стороны смотрел на себя и на все вокруг, понимая, что необходимая, нужная работа — как и прежде, как и всегда — совершается, только не он в эту минуту главный работник: работало время. Оно несло Барахсан, строителей, силинские машины и его самого к той отметке, где должны были сойтись грудь на грудь человек и Анива…

— А давно я таких кулачек не видел! — добродушно проворчал Гаврила Пантелеймонович, словно бы и удивляясь тому, что долгожданный срок перекрытия настал и никуда от схватки не деться. — Ну, да погодим еще, посмотрим, чем дело кончится…

Резкий звонок телефона заставил Силина отпрянуть от огня.

Он разогнул замлевшую спину, потер поясницу, недовольно посмотрел на дребезжащую коробку аппарата, поднял трубку, по привычке дунул в нее, прежде чем сказать:

— Алё?!

Звонила Валька Гордеева, дежурная по метеостанции. Тоже, проснулась когда, кукла. «Шуга идет, шуга!..» — передразнил он. Бестолочь, вертихвостка, не спросила даже, кому докладывает. А как где, дак первая нос сует, все туда же, за большими гонится, — губы красить, шиньон, на сцену тоже, хоть, как курица, безголосая…